Фредерик Стендаль - Расин и Шекспир

Другая причина сухости комедий Мольера заключается в том, что в его время впервые начали обращать внимание на более тонкие движения души. Мольер никогда бы не написал «Ложных признаний» или «Игры любви и случая» Мариво — пьесы, которые мы лицемерно осуждаем, хотя все молодые люди получают огромное наслаждение, когда слышат слова, слетающие с красивых уст м-ль Марс: «Я люблю вас!»

Мольеру с трудом давался александрийский стих; он часто говорит слишком много, или слишком мало, или же употребляет образный стиль, который теперь кажется смешным. У нас только наивное, старея, никогда не может показаться смешным. Напыщенность противоречит духу языка. В судьбе Бальзака[348] я вижу будущую судьбу г-д де Шатобриана, Маршанжи, д'Арленкура и их школы.

ДЕКЛАМАЦИЯ

Декламация наша почти так же нелепа, как наш александрийский стих. Тальмá превосходен только в сентенциях; когда же ему приходится произносить пятнадцать или двадцать стихов, он обычно говорит нараспев, и под его декламацию можно было бы отбивать такт. Этот великий артист был великолепен, когда он делался романтиком, сам, может быть, того не сознавая, и придавал некоторым словам своих ролей простое и естественное выражение, которое было у Буаси д'Англа[349], когда в своем председательском кресле, перед головой Феро, он отказывался поставить на голосование предложение, противоречившее конституции. Как бы ни были редки такие поступки, наше восхищение навсегда закрепляет их в нашей памяти, и они воспитывают художественный вкус народа. Толпа актеров, следующих за Тальмаá, достойна смеха, так как она напыщенна и имеет похоронный вид; никто из них не посмеет сказать просто, словом, так, как если бы это была проза:

Известна ли тебе Рутилия рука?

Пусть они посмотрят Кина[350] в «Ричарде III» и «Отелло».

Вредное влияние александрийского стиха так велико, что м-ль Марс, сама божественная м-ль Марс, лучше читает прозу, чем стихи, — прозу Мариво, чем стихи Мольера. Не потому, конечно, что эта проза хороша; но то, что она, может быть, теряет в естественности, будучи прозой Мариво, она выигрывает оттого, что она проза.

Если Тальмá лучше в роли Суллы, чем в роли Нерона, то лишь оттого, что стихи «Суллы» — стихи в меньшей мере, чем стихи «Британника», менее восхитительны, менее пышны, менее эпичны, а следовательно, более живы.

«ЛЮТЕР» ВЕРНЕРА

Если бы я боялся задеть кое-кого, я бы не посоветовал читать первые четыре действия «Лютера»[351]. Я бы не сказал ему открыто, чтобы не дать пищи для насмешек классических рифмоплетов: именно в шедевре Вернера вы найдете точное изображение Германии XV века и великой революции, изменившей лицо Европы. Эта революция также говорила народу: «Исследуйте, прежде чем верить, ибо человеку, одетому в пурпур, именно по этой самой причине не следует доверять». Можно убедиться в том, что эта революция в своих проявлениях и в своих фазах была подобна современной революции. Это также была борьба королей против народов.

Вместо того, чтобы утомляться, отыскивая в толстых скучных книгах очерк событий, столь для нас поучительных, пойдите в берлинский театр, посмотрите «Лютера», романтическую трагедию. За три часа вы не только узнаете XV век, но, увидя его в действии, вы уже больше не забудете его; а для нас, стоящих всего лишь на полдороге к революции XIX века, очень важно увидеть за три часа все развитие революции XV века, подобной нашей. Назовите либеральный принцип Лютером, и сходство станет тождеством. Вы уже не забудете величественного зрелища: император Карл V судит Лютера на Вормсском сейме. Вы будете глубоко взволнованы. Вот уже пятнадцать лет, как я не видел «Лютера» в театре[352]. Я словно сейчас вижу одну сцену, возвышенную в своей простоте: Лютер принимает своего отца и мать; эти старики, взволнованные всем тем хорошим и дурным, что рассказывают про их сына, несмотря на преклонные годы, совершили долгое путешествие в сто миль, чтобы повидать сына, ушедшего от них бедным студентом двадцать лет тому назад. Сочетание простодушия сына, вспоминающего слишком суровые наказания отца, с величием человека, рассказывающего отцу свою жизнь и предстоящие битвы, составляет, по-моему, зрелище возвышенное. Кроткий Меланхтон, Фенелон Реформации, присутствует при этом бесхитростном разговоре. Лютер излагает своему отцу, саксонскому рудокопу, свое новое учение. Чтобы быть понятнее, он употребляет сравнения из области его ремесла. Он хочет говорить как можно проще; так читатель узнает, за что Лютер будет терпеть преследования. Во время этого разговора старуха-мать трепещет, слыша об опасностях, которые Лютеру не удается скрыть вполне; вдруг Лютер прерывает себя. Он боится, что его увлечет демон гордыни. Он не утомлен своей миссией; он сомневается; вот гениальная мысль, лучи которой озаряют всю трагедию Вернера. Это сомнение сразу же доказывает нам, что Лютер искренен. Кто бы мог лучше изобразить все оттенки сомнения Лютера, чем Вернер, бывший вначале пылким протестантом, несправедливым к католикам, и недавно умерший в Вене (в 1823 году) католическим священником, вдохновенным проповедником своей новой религии и даже иезуитом? Он покинул монастырь иезуитов, по-прежнему нетерпимый, несправедливый к своим противникам, а потому одновременно хороший иезуит и великий поэт — великий поэт не только благодаря своим прекрасным стихам, но потому, что его безумства доказали всем, что он великий поэт, — по моему мнению, даже более великий, чем Шиллер. Шиллер, великолепно владеющий стихом, заимствовал из театра Расина прием, заключающийся в том, что персонажи спрашивают друг друга и отвечают тирадами по восемьдесят стихов. Этой скуки никогда не встретишь в шедевре Вернера. А между тем какой сюжет мог больше благоприятствовать тираде, чем история пылкого фанатика, обращающего своих соотечественников проповедями? Но Вернер был человек умный.

Возвращаюсь к этой особенности трагедии «Лютер»: ее нельзя забыть. Если бы нам довелось узреть в таком же виде великие события нашей французской истории, мы не сомневались бы, и нам не приходилось бы время от времени заглядывать в атлас Лесажа[353]; все наши национальные катастрофы кровавыми чертами запечатлелись бы в нашей памяти.

Эти слова «кровавые черты» отмечают большую трудность, с которой приходится считаться романтическому жанру; наши летописи до такой степени кровавы, наши лучшие государи были так жестоки, что наша история ежеминутно будет препятствовать точному ее воспроизведению. Как изобразить Франциска I, сжигающего по подозрению в ереси Доле[354], которого считали его незаконным сыном? Какой король во Франции сможет допустить такое унижение своих предшественников, а тем самым и власти, которую он от них получил?[355] Лучше скрыть все это под пышностью александрийского стиха. Человеку, кожа которого обезображена от рождения, нужны шлем и опущенное забрало. Вот почему короли будут побуждать свои академии к выступлениям против романтиков.

Эти последние должны были бы пойти на уступки, хитрить, говорить лишь часть истины и прежде всего щадить тщеславие наших мелких современников — словом, делать то, что могло бы способствовать некоторому успеху; но это значило бы, проповедуя романтизм, оставаться классиком. Все эти предосторожности, вся эта полуфальшь хороши были сорок лет тому назад; теперь же, после «Священного союза», никого не обманешь; недоверие, порожденное в сердцах более серьезными вещами, распространится и на литературные развлечения; нужно играть с открытыми картами; если ты будешь их прятать, пресса тотчас же обнаружит истину и публика навсегда наградит презрением того, кто попробовал разок ее обмануть.

В ясных и неосторожных выражениях я излагаю то, что мне кажется истиной; если я ошибаюсь, публика вскоре забудет обо мне; но как бы ни бранились классики, презрение не может коснуться меня, так как я искренен. В худшем случае скажут, что я придаю всему этому слишком большое значение; через час я сам стану смеяться над фразой, которую только что написал: она обличает человека, который недавно с восторгом перечитал «Лютера». Но, вероятно, я не вычеркну этой фразы: она казалась мне справедливой в то время, когда я писал ее, а человек, взволнованный зрелищем великого подвига, стóит завсегдатая салонов, который при виде холодных душ принуждает себя к строгому благоразумию. Возможно, что «Лютер» — самая лучшая пьеса со времен Шекспира.

Я бы хотел сцены, изображающей и противную сторону: итальянский монах продает свои «индульгенции»; вырученные деньги он пропивает в кабаке с девкой и затевает драку с другим монахом. Нежная и добрая душа степенного Германа, мысли которого теряются в небесах, поражена этим зрелищем, составляющим главную силу Лютера.