Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий

Приходилось, исполняя приказание министра, отправиться вместе с околоточным надзирателем Красноже-новым к градоначальнику с весьма приятным докладом, в особенности, если принять в соображение полную неприязнь Тимашева к Трепову, чем и следует объяснить приказание первого, отданное околоточному о докладе Трепову о том, что г. министру нескоро подали карету для отъезда с бала; при этом нельзя не обратить внимания на то, что министр, глава того ведомства, в котором состоял на службе околоточный, подавал последнему пример полнейшего непонимания служебной градации своего же ведомства, или же тот же министр пред низшим полицейским чином дискредитировал его высшего начальника Трепова: что мол там за церемонии прежде приставу докладывать, а потом уже градоначальнику; для меня-де, для министра, ваш Трепов ровно ничего не значит, потому-то и было отдано такое приказание.

Доложили Трепову о появлении моем, позвал к себе. «Что скажете?» — обыкновенный его вопрос. — «Так и так, ваше превосходительство, во время пребывания высочайших особ я дежурил у подъезда, что вы сами изволили видеть, но, когда высочайшие особы уехали, я отправился домой, а отдыхавшему помощнику моему приказал ожидать конца разъезда, но он ушел, и министру не вдруг была подана карета…» — «Хорошо, хорошо, будете на гауптвахте сидеть, ступайте», — закончил генерал, и я ушел, озадаченный, но не допускавший возможности наказания за вину другого.

Так и сбылось.

На другой день в приказе было объявлено, что помощник мой арестовывается на 7 дней за нерадение по службе, и поделом.

Этот же милый помощник вскоре проделал со мною следующую шутку: назначенный ко мне вместо невозможного Катарского, майор Грессер, бывший офицер л. — гв. Егерского полка, знакомый с приличиями, показался мне кладом после старого полицейского крючка и начал прекрасно являться на службу в участок, где, хотя дела не делал, но и отдела не бегал: сидел и подписывал прописочные паспорты и адресные листки, составлял протоколы, и так тянулось месяца три, а потом стал появляться в участке в 11 часов утра, так сказать, к шапочному разбору; я заметил Грессеру раз, другой, а в третий раз предупредил, что если и затем он не изменит своего нового обычая, то доложу полицмейстеру, так как я не в силах справляться и за себя и за него.

Мое предупреждение не возымело никакого действия на Грессера, и когда вскоре затем полицмейстер Дворжицкий, вероятно, по приказанию Трепова, спросил меня о службе Грессера, я с откровенностью сказал, что он старался, но не выдержал; вероятно, слишком долго не может выносить напряженного состояния и действует в чаянии назначения на должность пристава, но, видя, что назначение замедляется, по его понятию, стал поздно являться на службу, а на замечания мои внимания не обращает.

Дня через три после разговора моего с Дворжицким, в 11 часов утра, в сюртуке, но при эполетах, явился прямо в мой кабинет г. Грессер и, как бы вовсе не признавая за собою обязанностей по участку, радостный и сияющий, сказал мне, что едет к своему дяде — генералу Ун-ковскому, что тот прислал за ним, и, вероятно, сказал Грессер, будет что-нибудь приятное, т. е. надо было подразумевать скорое назначение его приставом. В виду столь радужных ожиданий своего помощника я сдержался, чтобы не упрекнуть его в систематической лености, и рад был бы его назначению, хотя бы на должность министра, лишь бы лишиться такой отрицательной помощи по службе. Затем Грессер отправился к своему дяде.

Вот еще язва — эти дяди, тетки и прочие проводники разных лентяев, межеумков и прожигателей жизни; сколько бы эти последние ни натворили каверз в расчете на протекции, — все им забудется, и непременно выплывут они из всякой пучины и пройдут сухими и чистыми впереди тружеников, повинных лишь в том, что лишены заступничества, да не только заступничества, но и просто возможности добиться внимания к их труду и качествам. В таком положении относительно этих высокопоставленных родственников находился Трепов: не исполнить просьбы какого-нибудь сановника о предоставлении родственнику его возможно лучшей должности означало приобрести себе если не врага, то недоброжелателя, всегда готового подставить ножку при случае, и так как сановников бывает всегда много, а неудачников родственников, чающих движения воды, у каждого сановника тоже немало, и поместить всех их на службу было невозможно, то отсюда следует заключить только в этом направлении, какая сила недоброжелателей была у Трепова!..

Не прошло после разговора моего с Грессером и двух часов, как явился он не только отуманенным, но злобным, и, войдя в кабинет, сказал:

— Хорошо же, Ф. Ф., я думал, зачем меня зовет дядя, а оказалось, что Трепов сказал ему, что я ленюсь, не занимаюсь делом; это, значит, вы сказали? Хорошо же!

Грозно прикрикнул я в ответ на угрозу и приказал Грессеру удалиться и заниматься своим делом, а не рассказами о визитах к своему дядюшке, и в душе его зародилась жажда мести.

Спустя немного времени, пригласил меня к себе Дворжицкий и, смеясь, показал мне донос, за подписью Грессера, в котором он обвинял меня по 3-м пунктам: 1) что околоточные надзиратели покупают бумагу для своей служебной переписки; 2) что в литографии Лифшица, на Невском, д. № 84, сделали мне бесплатно сотню визитных карточек, и 3) что он, Грессер, составлял какой-то протокол о жидах и золоте, и протокол этот я порвал, не передав его судебной власти.

Разумеется, что этот донос, будучи основан на вздоре, вместо того чтобы очернить меня в глазах Трепова, послужил к самой лучшей моей аттестации, так как нужно допустить, что если помощник пристава решается писать донос, то он собрал уже неотразимые факты и притом самого компрометирующего свойства, а если эти факты чушь, значит, пристав безупречен.

И оказалось; 1) покупать бумагу для служебной переписки околоточным пристав не обязан, 2) за визитные карточки я уплатил деньги и по счастливой случайности не сам лично, а через второе лицо, 3) я много рвал глупых протоколов Грессера и, может быть, в числе их порвал протокол и о золоте, но если этот протокол, вопреки ожидания, был нужный, то никто не мешает Грессеру указать точно самое дело и лиц к нему причастных, а без этого указания и самый пункт доноса получал значение балагурства. Таким образом, все потуги Грессера кончились пустым выстрелом.

Дворжицкий и без моего объяснения с насмешкою относился к доносу Грессера и объяснения моего не хотел слушать, но я настоял на своем и в заключении просил доложить Трепову, что если после случившегося Грессер будет оставлен у меня, то я подам об отчислении от должности, а вместе с тем присоединил свое ходатайство, чтобы если последует решение об увольнении Грессера, то отвратить от него чашу сию, ибо он, как обыкновенно водится, не сознавая своей вины, будет приписывать мне свое падение, а при этом, кроме сего, потерпит ни в чем не повинное семейство его, и потому, по мнению моему, лучшим исходом дела было бы перевести Грессера в другой участок.

На другой день состоялся приказ о переводе моего помощника на ту же должность в 4-й участок Московской части к приставу, полковнику Федорову, человеку честному и правдивому, отличному служаке; вытребовав его к себе, Трепов отдал ему следующее приказание о Грессере: «Дальше порога не пускать его — отрапортовал о благополучии и вон».

Впоследствии Дворжицкий мне рассказал, что на доклад его о доносе Трепов выразился так обо мне: «Сам виноват, сам виноват, приблизил к себе эту дрянь, вот и получил». Далее продолжал: «Карточки, карточки, ну, если ему и даром сделали карточки — значит, он того стоит; ему-то какое дело?»

Так отрекомендовал меня мой злейший враг моему строгому и умному начальнику, но что касается доносов на меня, то этим дело еще не кончилось.

Несколько времени спустя, прикомандировали ко мне некоего подпоручика Шидловского, побывавшего уже при многих участках и отовсюду сплавленного с самыми лучшими рекомендациями, лишь бы избавиться от прекрасного офицера.