Журнал Русская жизнь - Мужчины (январь 2009)
IV.
Глобальной сверхдержавой Россия начала девяностых, конечно, уже (возможно, навсегда) перестала быть, но региональной сверхдержавой оставалась - какими бы независимыми ни были постсоветские государства, ведущего статуса России никто не оспаривал и российских интересов на постсоветском пространстве не отрицал. Шелов-Коведяев говорит, что все дело было в том, что постсоветские лидеры психологически воспринимали Бориса Ельцина как старшего среди них и потому распространяли уважение к нему на всю Россию. Россия же этим уважением воспользоваться не смогла.
- Уже в конце девяностых в Москве возобладала такая точка зрения: мол, куда они денутся? А деваться-то всегда есть куда. Для Грузии, для Прибалтики, то есть для стран, которые всегда были разменной монетой в отношениях между большими соседями, оказалось очень соблазнительно получить покровителей за океаном, хотя бы из тех соображений, что Америка далеко. Понятно, что это покровительство - химера и что политические элиты, особенно в Грузии, ориентированы вполне иждивенчески, то есть они хотят получать за свою лояльность большие деньги, которые никто им давать не захочет, но уже сейчас из-за этого «куда они денутся?» мы потеряли почти все. Шеварднадзе и даже Саакашвили приходили к власти при ощутимой поддержке из России. Бурджанадзе сейчас двигают без нашего участия - оказывается, можно без него обойтись.
Приход к власти в Грузии в 1992 году Эдуарда Шеварднадзе, невозможный без поддержки из Москвы, был, может быть, самой большой внешнеполитической неудачей раннеельцинской России.
- У Бориса Николаевича была иллюзия, что с Шеварднадзе, как с соратником по обкомовской работе, ему будет проще договориться. Что это иллюзия - стало понятно быстро, и Борис Николаевич, насколько могу судить, сильно по этому поводу переживал, хотя ни в каких действиях это не выражалось, он, когда надо, умел себя сдерживать.
Говоря о сдержанности Ельцина применительно к Грузии, Шелов-Коведяев имеет в виду борьбу Абхазии за независимость. МИД выступал против оказания поддержки абхазской стороне, полагая, что это ослабит позицию России в мировой политике, Минобороны, напротив, настаивало на максимальной поддержке абхазов - как военной, так и политической.
- То, что получилось в итоге - это был компромисс. В военных действиях со стороны России участвовали только добровольцы, поэтому Абхазия осталась независимой, и Россия из-за этого никак не пострадала, - говорит Федор Шелов-Коведяев.
V.
В политике и на госслужбе Шелов-Коведяев был, в общем, случайным человеком. Специалист по античной филологии, увлеченный митинговой волной конца восьмидесятых («В политику меня позвала Галина Васильевна Старовойтова, так-то мне просто хотелось обсуждать происходящие события, потому я и пришел в „Демроссию“»), избранный в парламент по Сокольническому округу Москвы (обошел во втором туре журналиста Владимира Шахиджаняна, которого тоже поддерживала «Демроссия») и потом перешедший на работу в МИД, в роли чиновника он продержался ровно год.
- В августе девяносто второго я пришел к Бурбулису и сказал: «Знаешь, меня очень беспокоит, что большая часть наших ребят стала заниматься не тем. Пытаются участвовать в аппаратных играх, не понимая, против кого они играют - против обкомовских интриганов, которые съедят кого угодно. Вот увидишь, в ноябре съедят тебя, потом Егора (Гайдара. - О. К.). Это необратимый процесс». Бурбулис со мной не согласился, а я ведь только в последовательности ошибся - вначале действительно съели Гайдара, а потом уже Геннадия. Сейчас он работает в Совете Федерации, Шахрай - в аппарате Счетной палаты, хотя при их талантах это, конечно, совсем не та карьера, на которую можно было бы рассчитывать. Я заявление об отставке подал сам. Зачем держаться за кресло, если знаешь, чем все закончится?
После отставки Шелов-Коведяев вернулся в Верховный Совет, потом вместе с теми депутатами, кто не возражал против ельцинского указа 1400, работал в комиссии законодательных предположений при президенте, потом в каких-то коммерческих структурах, самая известная из которых компания «Разгуляй УкрРос», торговавшая продуктами питания. Сейчас работает (или, как сам говорит, «держит трудовую книжку») в Высшей школе экономики, преподает на факультете мировой экономики и мировой политики. Ему пятьдесят три года, мог бы где-нибудь работать по-настоящему, но говорит, что невостребованным себя не чувствует: «У меня двое маленьких детей и еще трое взрослых, какая тут невостребованность».
- Вспомните, как в 1947 году де Голль, который спас Францию и честь Франции, тихо жил в своем поместье, писал мемуары, вел передачу на радио и ни о чем таком не думал.
Я уже приготовился услышать, что Шелов-Коведяев сравнивает свою крохотную двухкомнатную квартиру в 15 минутах ходьбы от метро «Семеновская» с деголлевским поместьем, но он неожиданно переключается на «Демроссию», которая показала, что «политика - не место для слабонервных и обидчивых людей», потом на современную «Солидарность», которая «ходит и хамит, не понимая, что если хамить власти, то ничего не получится», потом оживленно рассказывает об очередных признаках скорой либерализации во власти - вот, например, на похоронах Алексея Головкова вице-премьер Жуков что-то такое неожиданное сказал про свободу, и, значит, скоро что-то изменится в лучшую сторону.
- С грустью смотрю на наших либералов и вижу, что нет среди них достаточной ответственности. Никто не понимает, что власть устроена так, что если хотите чего-то добиться - идите во власть и воздействуйте на нее изнутри.
Я тоже на эту тему много думаю, и у меня уже готов ответ Федору Шелову-Коведяеву: мол, как бы отнесся, скажем, академик Сахаров, если б ему сказали - иди работать в ЦК КПСС и воздействуй на партию изнутри. Или если Солженицыну такое сказали бы, - что бы ответил он?
- Да в том-то и дело, - отвечает Шелов-Коведяев, - что нет у нас в оппозиции ни Сахаровых, ни Солженицыных.
Ветераны демократического движения все разные, но способность к самооправданию у них, кажется, одна на всех.
С орловским выговором
Леонид Агранович о Москве 20-х и встречах с Мейерхольдом
Орел - Москва, ФЗУ - ТРАМ
Мы жили в Орле. У моего отца и деда было свое небольшое производство - они шили из сукна фуражки и шинели, и на орловском базаре у них была своя лавка. Отец и дед часто наезжали в Москву за сукнами, и потом они валиками стояли у нас дома: хорошо помню этот специфический, приятный запах, который всегда чувствовался, когда заходишь домой с улицы. Отец был старшим в семье, и должен был наследовать фирму, в связи с чем его не отправили учиться. Остальные мои дяди и тети, напротив, стали инженерами, бухгалтерами - все выбились в люди, и все жили в Москве.
Когда кончился НЭП, в Москву к жившему там деду уехал отец. Ни о каком частном деле, речь, понятно, уже не шла - он уже работал в Люблино в каком-то ларьке, занимался, кажется, продуктами. В какой-то момент - мне тогда было 15 - было принято решение послать меня к нему. И я приехал. Москва меня потрясла совершенно: гудки, люди, вывески; шел еще снежок такой красивый. Первое, что случилось по моему приезду, - деда обчистили. Сразу у вокзала мы сели в трамвай, а у него была длинная, на все петли застегнутая бобровая шуба. Ему незаметно разрезали карман, умыкнули оттуда портмоне с довольно чувствительной суммой денег. Помню, он тогда сказал: «Сколько по Москве езжу, ни разу ничего подобного. Ты приехал - и вот на тебе». Я был очень этим впечатлен, сразу понял, что в Москве есть специалисты…
Мы поселились в Малом Могильцевском переулке. Я записался в школу-семилетку: учиться в Москве мне, провинциальному хлопцу, было трудно: то ли в Орле хорошо учили, а в Москве тяп-ляп, то ли наоборот; сказывалось и то, что мне, как новенькому, было сложно встроиться в коллектив, драки были до юшки… Антисемитизм я исключаю - у меня была вполне кацапистая внешность, курносость, орловский акающий выговор. Просто не любили новичка, и все.
После семилетки у меня как-то не хватило запала дотянуть до десяти классов, и я пошел в ФЗУ, учиться на слесаря-сборщика. Платили зарплату: на эти деньги можно было купить полкило сытных соевых батончиков. Не тех коричневатых, с какао, а белых, - они были, во-первых, дешевле, во-вторых, сытнее. Съел один - и, считай, пообедал; меня это устраивало. Помню, была такая кампания - военизация комсомола. В нашем случае это выражалось в том, что в один из первомаев, в 1931 году, мы проехали на серых кобылах по Красной площади, в промежутке между военным парадом и гражданской демонстрацией. Нас хвалили, говорили: о, вы видели самого Сталина. Я Сталина не видел: я был правый, должен был держать дистанцию, а по мне равнялся ряд. У меня была отличная шинель, буденовка. Вылезая из трамвая, я зацепился полой за площадку, и кто-то наступил на нее. Сукно разошлось - не по шву, а по ткани. Шинель потом заштопали - но, сами понимаете, штопанная шинель для молодого пацана это уже совсем не то…
