Журнал Русская жизнь - Девяностые (июль 2008)
С Пелевиным сложней - и, может быть, именно надежда на то, что он выдаст наконец эту свою тайную опору, подогревает интерес к каждой его следующей книге, хотя заранее ясно, что - несмотря на любые периоды молчания - это всегда будет «еще одна книга» (и слава Богу! Покупая хлеб, не ждешь, чтобы внутри оказались устрицы. Нужен ведь именно хлеб). Гоголь спасался христианством (и не спасся), Зощенко - психоанализом (и тоже не помогло), а Пелевин старательно прячет свой идеал, проговариваясь о нем то в нескольких строчках «Generation» (где ивы плачут), то в «Госте на празднике Бон». Некоторые думают, что его опора и стимул - буддизм, другие (как Ирина Роднянская) - что христианство, а есть и такие, кто валит на наркотики. Но, скорее всего, главным мотором и спасением для него является радость от называния вещей своими именами и понимания того, как все устроено… хотя и эта радость, в общем, скоротечна: надо же еще чем-то жить. И если я догадываюсь, в чем черпает силы Петрушевская, - то предположить, откуда их берет и чем утешается Пелевин, мне крайне сложно. Может быть, срабатывает тщеславие - один из гоголевских моторов, кстати, - но думаю, что он слишком умен для этого. Сам о себе он сказал гениально: «Богомол-агностик».
Несомненно одно: именно два этих писателя определяли и спасали русскую литературу в очередном ее кризисе. Суть их творческого метода лучше всего определил тот же Пелевин - в «Вестях из Непала»: «Наиболее распространенным в Катманду культом является секта „Стремящихся Убедиться“. Цель их духовной практики - путем усиленных размышлений и подвижничества осознать человеческую жизнь такой, какова она на самом деле. Некоторым из подвижников это удается, такие называются „убедившимися“. Их легко узнать по постоянно издаваемому ими дикому крику. „Убедившегося“ адепта немедленно доставляют на специальном автомобиле в особый монастырь-изолятор, называющийся „Гнездо Убедившихся“. Там они и проводят остаток дней, прекращая кричать только на время приема пищи».
Как говаривал Ленин: «Не знаю, как насчет Непала, товарищи, а насчет России это совершенно верно».
Максим Семеляк
Все это рейв
«Птюч» и «Ом»
В 95- м году в стране было всего два живых журнала, и названия их действительно больше походили на то, что теперь называют словом «юзернейм» -«Ом» да «Птюч». Был, впрочем, еще «Матадор» - но он в силу некоторой идеологической парцелляции больше напоминал приложение к бог знает чему; в нем не было цельного пробивного взгляда на вещи; не зря же практически все его участники-временщики от Эрнста до Ценципера прославились несколько иными проектами. «Ом» и «Птюч» при общей субтильности собственно идеологии отличала монолитность подачи, чему весьма способствовали узнаваемые и постоянные лидеры (Игорь Шулинский стоял до конца, а с уходом Игоря Григорьева «Ом», хотя и жил еще долго, но был уже, увы, лишен всякого смысла).
«Ом» и «Птюч» были самыми что ни на есть независимыми журналами - я не имею в виду тот факт, что тамошние работники не имели и не могли рассчитывать на медицинскую страховку (в те годы она никому еще особенно не была нужна). Они были независимы в первую очередь от процесса актуальной журналистики. Они не ориентировались ни на художества газеты «Сегодня» (что-то я не припоминаю среди авторов ни Макса Андреева, ни Дэна Горелова), ни на политику «Коммерсанта» - только ворованный воздух европейского глянца пополам с самодеятельностью «Забриски-Rider». Особенно в деле художественной самостоятельности преуспел «Птюч» - с его архаровским дизайном и бледно-серыми текстами на черном фоне. Он стал реально независимым журналом в эпоху, когда и зависимых-то не было.
В негласном противостоянии «Птюча» и «Ома» так или иначе отразилась назойливая романтика тех времен.
Уже одна внешность и повадки тезок-главредов так и напрашивались на единственно правильное сравнение - то есть такое сравнение, из которого невозможно извлечь выводы. Жовиальный столичный умница-плут Шулинский против витязя провинциального инферно Григорьева - кто кого сборет?
«Птюч» появился пораньше (еще в конце 94-го), но «Ом», конечно, был поуспешнее.
«Ом» выходил аккуратно в месяц, «Птюч» печатался как получится.
В «Птюче» тексты принципиально не подписывались, «Ом» не без оснований аттестировал своих участников - в нем, в самом деле, кто только не отметился, от покойного Добротворского до Кузьминского, от Дорожкина до покойной же Медведевой.
«Птюч» был не в пример радикальнее. На обложке красовались люди типа Сергея Шутова и Монро - это в лучшем случае. В худшем - на ней взасос целовались какие-то девки, или же пропавший без вести Иван Салмаксов протягивал пластинку, залепленную подозрительной белой дрянью (в похолодевших руках Игоря Лагера, который в лютый мороз торговал «Омом» и «Птючем» у пушкинского Макдональдса, эта пластинка выглядела точно как недвусмысленная тарелка со столь же недвусмысленным порошком).
«Птюч» печатал на полосу писающих мальчиков с недетских размеров членами, охотно использовал матерщину - я отчетливо помню вынос «ИДИТЕ НА Х…» (как видите, сейчас я не могу процитировать его без купюр, а ведь были времена). Я уж не говорю про то, что девушка с обложки могла спокойно объявить: «Наркотики - это такая вещь, которая будет всегда присутствовать в моей жизни». Вопрос про наркотики был практически в каждом интервью и по обыкновению не вызывал ничего, кроме одобрения. С другой стороны, тогда и в журнале Playboy Макаревич на всю страну признавался, что под ЛСД он очень остро чувствует фальшь. «Птюч» выдавал малочитабельные, но все же статьи про группы Coil и SPK, брал интервью у Паука, гулял силами Пьера Доза по Нью-Йорку с группой Suicide и славил Тарантино устами Игоря Мальцева.
В год, когда все заходились в восторгах на тему трип-хопа, Шулинский мог на голубом глазу объявить: «Цель этой музыки одна - загнать опять молодого человека в сеть вопросов, сожалений, сомнений, псевдогрусти, псевдотоски. Все это молодому человеку не нужно. Скажи, зачем молодому человеку грусть?»
Журнал «Ом» с его устойчивым гомоэротическим флером, напротив, вполне допускал, что молодой человек иногда грустит.
«Ом» был более читабельным, угодливым и фешенебельным. «Ом» с его обложками «Ногу свело», Линды, «Пепси», Лагутенко и Земфиры был в некотором смысле предтечей двухтысячных - все то, что не доделал Григорьев, странным образом довел до конца валовой продукт какой-нибудь «Девятой роты». Это, в общем, то, за что боролись. «Ом» по ощущениям жаждал красных ковровых дорожек, аляповатых наград, фестиваля «Максидром», понимающих ухмылок и абонементов в World Class - и только цена на нефть помешала ему это проделать в свое время. «Ом» был предтечей наступившего времени, тогда как «Птюч» не был предтечей вообще ничего.
Именно поэтому героев у «Ома» как таковых не оказалось - то есть они, конечно, были, но пошли сильно дальше своих первооткрывателей. Кроме мимолетного земфириного откровения насчет того, что у нее «в тумбочке „Ом“», других реверансов не последовало. У «Птюча» герои как раз были - другое дело, что они так и остались героями «Птюча», более они никому не пригодились. «Птюч» пошел на дно вместе со своими героями. «Ом» вывел своих героев в мейнстрим, но сам этому мейнстриму не пригодился.
Я тоже успел поучаствовать в этих по-своему удивительных изданиях. В «Ом» я написал несколько совсем уже глупых текстов (достаточно сказать, что мой дебют был посвящен почему-то героину - безошибочный, что и говорить, выбор эксперта). В «Птюч» я поставлял тексты чуть поосмысленнее, возможно, поэтому к этому изданию я до сих пор питаю чуть более нежные чувства. А может быть, и потому, что в «Птюче» была значительно более развита оплата труда. По крайней мере, когда я приходил в редакцию на Соколе и смущенно задирал брови примерно так, как это теперь делает Колин Фаррелл в ролях совестливых душегубов, главный редактор немедленно открывал черный чемоданчик и доставал оттуда как минимум пару стодолларовых ассигнаций.
Они жили, в сущности, очень недолго. 95-96 годы - вот их пик, лучшая форма и высший смысл. «Птюч» вскоре съежился - форматно и сущностно, потом присобачил к имени стыдную добавку connection, потом прекратился. «Ом» цеплялся за жизнь до последнего, следить за его агонией было как-то даже неловко. И хотя «Ом» судорожно ставил на обложку Шнурова, а «Птюч» - Depeche Mode, это их не спасло.
И тут вдруг выяснилось, что спустя десять с лишним лет маргинальный, междусобойный «Птюч» обставил своего некогда более успешного и внятного коллегу. «Птюч» нынче приятно перелистывать, а «Ом» - нет. Это все потому, что «Ом» устарел, а «Птюч» просто умер - нужно ли говорить, какое из этих житейских мероприятий по обыкновению вызывает нежную печаль, а какое - саркастическое недоумение. «Птюч» в его первом широкоформатном изводе обладает вполне исторической ценностью - можно себе представить человека, который покупает на аукционе небольшую стопку этих цветастых лопухов, в то время как человек, позарившийся на подшивку «Ома», у меня в голове не укладывается. «Птюч» стал предметом антиквариата вместе с нежными синяками под глазами у музы той эпохи Янки Солдатенковой, вместе с нелепой модой братьев Полушкиных, вместе со временем, когда люди еще делились не на бедных и богатых, но на модных и немодных.
