Илья Эренбург - Испанские репортажи 1931-1939
— Стой! По пунктам!..
«Все рабочие, закончив работу, должны проходить курс военного обучения». Принято единогласно. Бьет барабан. Рабочие «Дженерал моторе» выстраиваются в ряды. Они учатся маршировать, рыть окопы, стрелять.
«Надо работать столько часов, сколько требуется». Рабочие «Дженерал моторе» первыми дают пример. Они давно ввели шестидесятичасовую неделю. Они говорят теперь: «Не шесть часов в день будем работать, но шестнадцать!» И, глядя на фотографию с выцветшими бараками Кузнецка, Карреро ласково усмехается.
Рабочие «Дженерал моторе» постановили снизить заработную плату. На нужды обороны они внесли две тысячи песет. Они зовут другие заводы: «Товарищи, кто с нами?» Вот идут делегаты «Испано-Сюисы», «Форда», «Ла-Маритима», «Фабра»: «Мы с рабочими «Дженерал моторе». С нами триста тысяч рабочих». Они несут деньги, они ищут военных инструкторов, они работают до поздней ночи.
«Объявляем неделю войны». Все театры, радио должны быть посвящены одному: войне. Пусть на центральных улицах происходит военное обучение! Пусть Барселона наконец-то поймет, что на нее направлены жерла фашистских пушек!..
Стыд потерь, гнев, гордость бросились в голову Испании. Старая, вольная Барселона, город перестрелок и баррикад. Барселона, чересчур ветреная и шумливая, насупилась. Под моим окном глухо бьет барабан. Это шагает новый полк революции — рабочие «Дженерал моторе»: «un-dos» — «раз-два»…
февраль 1937
Герои «третьей империи»
Германские дипломаты не раз заверяли: «В Испании нет наших солдат, десяток-другой добровольцев…»
Рядом со мной — рослый парень. Низкий лоб, маловыразительные глаза, хорошая мускулатура. Это фельдфебель германской армии Гюнтер Лонинг. Он не энтузиаст, не фанатик. Он самый обыкновенный фельдфебель. В казармах Грейфсвальда он командовал: «Стройся!» Он пил пиво и кричал: «Хайль Гитлер!» Потом пришел приказ. Гюнтера Лонинга, а с ним и других фельдфебелей, лейтенантов и нижних чинов отвезли в Гамбург. Их погрузили на корабль «Никея». Капитан взял курс на юг: к первой колонии «третьей империи» — в порты, занятые Франко.
Двадцать седьмого января «национальная» армия генерала Франко пополнилась еще одним испанским патриотом: фельдфебель Гюнтер Лонинг стал защищать священные традиции Сида и Сервантеса. Для этого его посадили на «юнкерс». Ему хотелось рассказать своей матери, какие дивные пальмы растут в германской колонии, но обер-лейтенант Кауфман сказал:
— Запрещается писать родным, что вы находитесь в Испании.
Я спрашиваю фельдфебеля:
— Ваша мать так и не знает, где вы?
Гюнтер Лонинг усмехается:
— Догадывается…
Германский фельдфебель — не булавка: где же теперь ему быть, как не в Испании?
Двадцать третьего февраля обер-лейтенант Кауфман распорядился: «Бомбить Пуэртольяно». Возле Андухара «юнкерс» потерпел аварию. Три немца погибли. Гюнтер Лонинг отделался шишкой на лбу. Испанский полковник спрашивает:
— Почему вы бомбили Пуэртольяно?
Он равнодушно отвечает:
— Мы проверяли действие бомб, сбрасываемых с различной высоты.
— Почему вы приехали сюда?
— Я солдат и подчиняюсь приказу.
— Неужели вы не задумывались, почему вас послали в Испанию?
Гюнтер Лонинг удивленно смотрит на меня.
— Германский солдат никогда не думает.
Ему двадцать два года. Его научили стрелять; думать его не научили. В его записной книжке готическими буквами записаны имена лейтенантов и фельдфебелей; за ними следует адрес злосчастной «Пышки» из Севильи. Гюнтер Лонинг меланхолично вспоминает:
— В Севилье имеется заведение с немецкой клиентурой и немецкой кухней…
Среди пальм лейтенанты и фельдфебели ели сосиски. О чем они говорили? О войне? Об испанском народе?
О злых глазах Трианы, где фашисты перестреляли половину населения? Гюнтер Лонинг, этот фельдфебель с душой Гретхен, зарумянившись, отвечает:
— Мы говорили о девочках…
Полковник спрашивает фельдфебеля:
— Почему вы ведете войну против нас?
Гюнтер Лонинг смотрит на него исподлобья:
— Фюрер сказал, что он хочет мира, а фюрер никогда не ошибается.
Трудно поверить, что это — живой человек, сын ганноверского портного, что он учился в реальном училище, что у него курчавые волосы. Все эти приметы случайны и ничтожны. Он только фельдфебель, и пулемет, у которого он стоял, куда живей, своевольней, человечней. Гюнтер Лонинг — идеальный представитель той новой фашистской расы, которую теперь разводят на племенных заводах «третьей империи». Он страшен и жалок: он спокойно уничтожал испанцев, не подумав даже, в чем они провинились перед его непогрешимым фюрером. Что ему чужая жизнь? Зато он страстно интересуется своей собственной; то и дело спрашивает: «Что со мной сделают?» Он смущенно бормочет: «Обращаются со мной хорошо»…
Звонит телефон: только что германские бомбардировщики совершили налет на Гандию. Девять убитых, из них двое детей. Гюнтер Лонинг безразлично смотрит в сторону.
Отто Винтерер был кавалеристом. Это обер-лейтенант германской армии. Он не новичок, в Испании он с ноября. В ноябре германцы были много стыдливее: Отто Винтереру предложили перед отъездом подписать прошение об отставке. Гюнтер Лонинг, которого отправляли в январе, уже ничего не подписывал: зачем зря портить бумагу?!
Отто Винтерер мягче, подвижней фельдфебеля. У него аккуратный пробор. Он был пилотом на «хейнкеле». Двадцать четвертого февраля его аппарат произвел вынужденную посадку близ Наваль Мораля. Отто Винтерер улыбается всем — и часовому, и пленному марроканцу. Он на пять лет старше Гюнтера Лонинга. Он тоже повторяет: «Германский солдат не думает», но у него самого были кое-какие мыслишки. Он, например, хотел стать майором. Одна прабабушка обер-лейтенанта была безупречной арийкой, другая его подвела. Обер-лейтенанта не производили в следующий чин: двадцать пять процентов нечистой крови оказались непроходимым барьером. Обер-лейтенант прикинул: кровью испанских женщин можно исправить недостаток своей подозрительной крови. Улыбаясь, он лепечет:
— Я прогадал…
Лучше было бы вовсе выйти в отставку!
Ему сказали, что усмирить испанцев плевое дело, а здесь оказалась война.
С глубоким презрением обер-лейтенант говорит о генерале Франко, об испанских офицерах.
— Это не германская армия. Грош им цена!
Да, он многого не учел. Он не подозревал, что попадет в руки республиканцев.
— Я, действительно, прогадал…
Что же ему теперь остается, как не расточать приветливые улыбки?
Вот они, герои «третьей империи», — обер-лейтенант с аккуратным пробором, который мечтал о чине майора, и фельдфебель, знавший в жизни только речи непогрешимого фюрера и адреса различных «Пышек».
Развалины Мадрида, Альбасете, Картахены, тысячи трупов — женщины, дети. За что?
«Германский солдат никогда не думает».
февраль 1937
Под Теруэлем
Восьмой день в агитмашине. Кино: «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Микки-Маус» — мышонок, который защищает свой дом от черного злого кота. «Американка». Пако82 набирает газету «Наступление». Я забыл, что на свете есть письменный стол.
Скалы кажутся развалинами, как будто орудия иной планеты долго громили землю. Вместо Россинанта — осел, а на всаднике короткие панталоны, сто раз залатанные. Он привез пакет: маршрут агитмашины.
«Чапаев». Когда белые убивают часовых, бойцы — Крестьяне Арагона — не могут вытерпеть. Они будят часовых:
— Товарищи, проснитесь!
Потом отряд принимает резолюцию: «Усилить бдительность». Ночью никто не спит: караулят.
Снова камни. Бедный, незаселенный край. Лачуги обмазаны известью. Вот сто лачуг, между ними ухабы, мокрая глина, тощая черная свинья. Это город Алеага. И снова камни. Редко среди них увидишь травинку. Овцы, пастух. Он поет заунывно, неотвязно. Так же сиротливо здесь пел пастух сто лет тому назад, тысячу лет — до республики, до королевства, до арабов, до римлян. Вдруг в небе три «юнкерса». Овцы сбиваются в теплый мохнатый клубок. Пастух испуганно смотрит вверх. Вот он и встретился с новым веком! Он стар, темен и молчалив, как сьерра Арагона.
Среди камней — мертвый марокканец. Его рот приоткрыт, кажется, что он еще дышит. В разрыве облаков показывается солнце и тотчас исчезает. В деревне Альфамбра стоит батальон. Нет ни вина, ни мяса, ни кофе. Острый холод. Согреться негде.
Переполох — у старого Педро пропала свинья; здесь проходили анархисты из «Железной колонны».
— Свинья!..
Педро не может успокоиться. Крестьяне бедные, все их богатство — одна или две свиньи.
Женщины разожгли хворост. Они греют свои узловатые руки и громко вздыхают. Солдаты медленно жуют хлеб. Один рассказывает:
