Борис Вишневский - Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда
В самом начале 90-х годов появится его повесть «Великолепные гепарды», где тоже будут действовать «аномальные дети», именуемые «ретцелькиндами». Но там с этими детьми будут поступать вовсе не так, как в «Гадких лебедях», – и будут не созерцать приход Будущего, а активно этому приходу противодействовать. И, по традиционной для Бушкова логике «добра с кулаками», ретцелькиндов насильно вывезут в разные стороны из города – причем поодиночке, ибо два и более ретцельткинда способны превращать в свое подобие окружающих детей, один же – постепенно теряет свои чудесные свойства. И все это будет происходить на фоне (опять же, типичных для Бушкова) приключений главного героя – полковника некоей Международной Службы Безопасности Антона Кропачева по прозвищу Голем (кстати, одного из героев «Гадких лебедей» тоже зовут Голем, хотя роль у него, мягко говоря, иная), борящегося с наступлением Чужого из всех своих полковничьих сил, успевая при этом покорять женщин, поддерживать друзей и устрашать врагов.
Конечно, это – принципиально иная этическая конструкция, чем у братьев Стругацких. Которую короче всего можно определить как «Если враг не сдается – его уничтожают». Есть «мы», которые по определению – добро, и есть «они», которые по определению – зло, враждебные нам и подлежащие уничтожению огнем и мечом без сомнений и колебаний. Характерная фраза героя Бушкова: «Чем большим разумом наделено создание, служащее злу, тем быстрее оно должно быть уничтожено». Куда уж тут морали героев «Гадких лебедей» или «Жука в муравейнике»!
Сам БНС определяет эту этику как «этику незрелого ума». Этику малого опыта. Эмбрион этики, из которого может вырасти этика носителя разума, а может ничего не вырасти. Этику, свойственную людям молодым, по-настоящему не битым жизнью, и дурно воспитанным – в том смысле, что не существует у них сопереживания чужой боли, и чужому горю, и чужой смерти. Того сопереживания, которое для АБС – естественно. И которое отличает их от авторов «супербестселлеров», о которых через десяток лет вспомнят разве что библиофилы…
«Град обреченный» (1975)
К пониманию «Града обреченного» надо идти долго – не такая это вещь, чтобы сразу раскрыть перед читателем свою суть и свои секреты. Помню как сейчас публикацию первой книги ГО в журнале «Нева» в 1988 году – журнал этот тогда был одним из наиболее читаемых и наиболее почитаемых. И не то чтобы оппозиционным, но – проникнутым типичным для конца 80-х мягким вольнодумством.
Тогда еще не позволялось сомневаться – но уже позволялось обсуждать. Еще не позволялось пересматривать – но уже позволялось рассматривать с другого ракурса. Еще не позволялось посягать на основы – но уже позволялось строить на этих основах не то, что полагалось строить прежде. Тогда были популярны апелляции к «истинному Ленину», спектакли типа «Перечитывая заново» и «Синие кони на красной траве» и фильмы типа «Покаяние», а вершиной свободомыслия считались статьи Гавриила Попова в «Науке и жизни» и Николая Шмелева и Андрея Нуйкина – в «Новом мире». А уж когда вышла (в начале 1989 года) знаменитая, а нынче – почти совершенно забытая статья Сергея Андреева в «Неве» «Структура власти и задачи общества» – автора немедленно выдвинули в народные депутаты СССР на первых свободных выборах…
«Град» пал на благодатную почву – поскольку прекрасно «встраивался» именно в эту атмосферу. Встраивался в те времена, которые АБС охарактеризуют впоследствии как «дьвольски многообещающие, но и какие-то неверные, колеблющиеся и нереальные, как свет лампады на ветру». «Град» смотрелся и как потрясающе актуальный роман, и как только что написанный. Пройдет несколько лет – и мы узнаем, что на самом деле он был создан почти полтора десятилетия назад…
Комментарий БНС:
Впервые идея «Града» возникла у нас еще в марте 1967 года, когда вовсю шла работа над «Сказкой о Тройке». Это было в Доме творчества в Голицыно, там мы регулярно по вечерам прогуливались перед сном по поселку, лениво обсуждая дела текущие, а равно и грядущие, и во время одной такой прогулки наткнулись на сюжет, который назвали тогда «Новый Апокалипсис» (о чем существует соответствующая запись в рабочем дневнике). Очень трудно и даже, пожалуй, невозможно восстановить сейчас тот облик «Града», который нарисовали мы себе тогда, в те отдаленные времена. Подозреваю, это было нечто весьма не похожее на окончательный мир Эксперимента, достаточно сказать, что в наших письмах конца 60-х встречается и другое черновое название того же романа – «Мой брат и я». Видимо, роман этот задумывался изначально в значительной степени как автобиографический.
Ни над каким другим нашим произведением (ни до, ни после) не работали мы так долго и так тщательно. Года три накапливали – по крупицам – эпизоды, биографии героев, отдельные фразы и фразочки; выдумывали Город, странности его и законы его существования, по возможности достоверную космографию этого искусственного мира и его историю – это было воистину сладкое и увлекательное занятие, но все на свете имеет коней, и в июне 1969-го мы составили первый подробный план и приняли окончательное название – «Град обреченный» (именно «обреченный», а не «обречённый», как некоторые норовят произносить). Так называется известная картина Рериха, поразившая нас в свое время своей мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей.
Черновик романа был закончен в шесть заходов (общим счетом – около семидесяти полных рабочих дней), на протяжении двух с четвертью лет. 27 мая 1972 г. поставили мы последнюю точку, с облегчением вздохнули и сунули непривычно толстую папку в шкаф. В архив. Надолго. Навсегда. Нам было совершенно ясно, что у романа нет никакой перспективы.
Нельзя сказать, чтобы мы питали какие-либо серьезные надежды и раньше, когда только начинали над ним работу. Уже в конце 60-х, а тем более в начале 70-х, ясно стало, что роман этот опубликовать нам не удастся – скорее всего, никогда. И уж во всяком случае – при нашей жизни. Однако в самом начале мы еще представляли себе развитие будущих событий достаточно оптимистично. Мы представляли себе, как, закончив рукопись, перепечатаем ее начисто и понесем (с самым невинным видом) по редакциям. По многим и по разным. Во всех этих редакциях нам, разумеется, откажут, но предварительно – обязательно прочтут. И не один человек прочтет в каждой из редакций, а, как это обыкновенно бывает, несколько. И снимут копии, как это обыкновенно бывает. И дадут почитать знакомым. И тогда роман начнет существовать. Как это уже бывало не раз – и с «Улиткой», и со «Сказкой», и с «Гадкими лебедями»… Это будет нелегальное, бесшумное и тайное, почти призрачное, но все-таки существование – взаимодействие литературного произведения с читателем, то самое взаимодействие, без которого не бывает ни литературного произведения, ни литературы вообще…
Но к середине 1972-го даже этот скромный план выглядел уже совершенно нереализуемым и даже небезопасным. История замечательного романа-эпопеи Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», рукопись которого прямо из редакции тогдашнего «Знамени» была переправлена в «органы» и там сгинула (после обысков и изъятий чудом сохранилась одна-единственная копия, еще немного – и роман вообще прекратил бы существование, словно его никогда и не было!), – история эта хорошо нам была известна и служила сумрачным предостережением. Наступило время, когда рукопись из дома выносить не рекомендовалось вообще. Ее даже знакомым давать сделалось опасно. И лучше всего было, пожалуй, вообще помалкивать о ее существовании – от греха подальше. Поэтому черновик мы прочли (вслух, у себя дома) только самым близким друзьям, а все прочие интересующиеся еще много лет оставались в уверенности, что «Стругацкие – да, пишут новый роман, давно уже пишут, но все никак не соберутся его закончить».
А после лета 1974-го, после «дела Хейфеца-Эткинда», после того как хищный взор компетентных органов перестал блуждать по ближним окрестностям и уперся прямиком в одного из соавторов, положение сделалось еще более угрожающим. В Питере явно шилось очередное «ленинградское дело», так что теоретически теперь к любому из «засвеченных» в любой момент могли ПРИЙТИ, и это означало бы (помимо всего прочего) конец роману, ибо пребывал он в одном-единственном экземпляре и лежал в шкафу, что называется, на самом виду. Поэтому в конце 1974-го рукопись была БНом срочно распечатана в трех экземплярах (заодно произведена была и необходимая чистовая правка), а потом два экземпляра с соблюдением всех мер предосторожности переданы были верным людям – одному москвичу и одному ленинградцу. Причем люди эти были подобраны таким образом, что, с одной стороны, были абсолютно и безукоризненно честны, вне малейших подозрений, а с другой – вроде бы и не числились среди ближайших наших друзей, так что в случае чего к ним, пожалуй, не должны были ПРИЙТИ. Слава богу, все окончилось благополучно, ничего экстраординарного не произошло, но две эти копии так и пролежали в «спецхране» до самого конца 80-х, когда удалось все-таки «Град» опубликовать.
