Долгое отступление - Борис Юльевич Кагарлицкий
Наглядным примером того, как левые сами же представляют свою программу в виде утопии, является книга голландского экономиста Рутгера Брегмана «Утопия для реалистов». Программа автора является не столько реалистической, сколько в высшей степени умеренной. Утопична она лишь в том смысле, что изложенные в ней беззубо оппортунистические рекомендации не могут стать ключом к социальным изменениям, а потому вряд ли будут воплощены в жизнь, ибо никого не смогут вдохновить. По мнению автора, спасение мира будет достигнуто через раздачу бедным «бесплатных денег», введение безусловного базового дохода и сокращение рабочего времени, причем никаких системных преобразований даже в рамках капитализма для этого не потребуется. Автор книги, пышущей инфантильным благодушием сытого буржуазного отрока, начинает свое повествование, напоминая, что, «хотя именно капитализм открыл врата Страны изобилия, одного капитализма для ее сохранения недостаточно. Прогресс и экономическое процветание стали синонимами, но в XXI в. нам придется найти другие способы повышать качество жизни. И пускай молодежь Запада в большинстве своем выросла во времена аполитичной технократии, нам все равно придется вернуться к политике для того, чтобы отыскать новую утопию»[11].
После потрясений 2020–2022 годов обсуждать такие программы в качестве рецепта будущего прогресса человечества нет особого смысла, но в данном случае показательно, что автор предъявляет этот набор благих пожеланий именно как новую утопию, искренне полагая, будто подобные рекомендации способны вдохновить людей. Стремление соединить возвращение к утопии с буржуазным практицизмом и технократическим оптимизмом, демонстрируемое Брегманом, является наглядным показателем морального и методологического тупика, в котором оказалось левое движение в начале XXI века. Не имея позитивной программы и не желая признавать политическую бессодержательность своей текущей мелочной и лишенной исторической перспективы деятельности, многие критики капитализма утешают себя утопическими фантазиями. Но утопии были нужны социалистам в первой половине XIX века именно оттого, что конкретные задачи реформ и стратегии революционной борьбы еще не были сформулированы, тогда как сегодня они уже утрачены. И чем более социалисты стремятся вновь стать утопистами, тем менее они остаются социалистами.
Из сферы возможного и необходимого социализм вновь перемещается в сферу идеального и желаемого, превращаясь в идеологический миф или моральный принцип, никоим образом не ведущий нас к выработке практической программы и стратегии. Разумеется, далеко не все идеи, которые при данном политическом порядке считаются утопическими, лишены практического смысла. Как писал в начале XX века Карл Мангейм, «совершенно очевидно, что социальные слои, представляющие существующий социальный и духовный порядок, будут считать действительными те структурные связи, носителями которых они являются, тогда как оппозиционные слои данного общества будут ориентироваться на те ростки и тенденции нового социального порядка, который является целью их стремлений и становление которого совершается благодаря им. Утопией представители данной стадии бытия называют все те представления, осуществление которых, с их точки зрения, принципиально невозможно»[12]. Естественно, что противники общественных преобразований всегда будут называть утопическими идеи, «которые не могут быть реализованы в рамках данного социального порядка»[13]. Однако в данном случае важно, что об утопии говорят не противники изменений, а их сторонники.
Уже в начале XX века многие критики Маркса заявляли, что его социализм лишь назывался научным, а на самом деле был таким же утопическим, как и у его предшественников. Однако суть всей этой критики сводилась к указанию на то, что практическим опытом не подтверждаются те или иные прогнозы или выводы автора «Капитала». Причем показательно, что поводы обвинить Маркса в утопизме постоянно менялись, неизменным оставалось лишь само обвинение.
Когда Эдуард Бернштейн в начале XX века провозгласил необходимость ревизионистского подхода к идеям Маркса, он неслучайно использовал бухгалтерский, по сути, тезис, пытаясь отделить полезные теоретические «активы» от ненужных «пассивов», которые только обременяют социал-демократическое движение. При таком подходе не только исчезало понимание взаимосвязи разных частей теории, но и терялось представление о реальности как постоянно меняющейся, эволюционирующей, как сложном процессе, не сводимом к механической совокупности фактов. А между тем явления, на которые мы ссылаемся, не только меняют свою форму и значение, они могут то исчезать, то вновь возникать под влиянием более общих закономерностей исторического развития.
Авторы, рассуждающие об утопизме Маркса, ссылаются исключительно на не подтвердившиеся (на тот или иной момент) прогнозы и на реальные либо предполагаемые проблемы, связанные с их представлением о том, как может быть устроено будущее социалистическое общество. Однако научность марксистского социализма и его принципиальное отличие от утопии состоит вовсе не в том, что научная мысль всегда и неизменно дает безошибочно точные результаты. Обвинять Маркса в утопизме на основании отдельных неточностей, так же абсурдно, как называть утопией прогноз погоды на том основании, что он далеко не во всем оказался точен, или отказывать в научности математике и физике на том основании, что кто-то из исследователей ошибся в расчетах или ввел в них неточные, непроверенные данные.
Вопрос о соотношении социалистической стратегии и утопии не может сводиться к тому, насколько верны были те или иные конкретные положения теорий Маркса. Он лежит в совершенно иной плоскости. Прежде чем оценивать точность прогноза, надо понять, каким образом и на каком основании он был сделан. И точно так же, как, исходя из верных посылок, можно порой прийти к неправильным выводам, так и верные выводы могут по стечению обстоятельств быть сделаны из неверных посылок. Принципиально важным тут является не специфический вывод, а сам метод мышления.
«Утопичным, — писал Мангейм, — является то сознание, которое не находится в соответствии с окружающим его „бытием“. Это несоответствие проявляется всегда в том, что подобное сознание в переживании, мышлении и деятельности ориентируется на факторы, которые реально не содержатся в этом „бытии“»[14]. Но откуда происходит это несоответствие? Оттого, что мы воображаем то, чего нет и не может быть, или оттого, что мы, оценивая ныне существующее, приходим к выводу о том, как оно может и должно быть пересоздано?
Эту ситуацию превосходно сформулировал немецкий философ Эрнст Блох в своем известном труде «Принцип надежды»: «Объективно возможным является все то, наступление чего научно ожидаемо или, по крайней мере, не исключено на основании простого частичного познания его наличных условий. Реально возможным, напротив, является все то, чьи черты еще не полностью собраны в сфере самого объекта, будь то по причине их незрелости либо потому, что новые условия, хотя и опосредованные уже существующими, подготавливают появление новой действительности. Подвижное, меняющееся и изменчивое бытие, предстающее диалектико-материалистическим, обладает этим незавершенным возможным становлением, еще-не-окончательностью как в своем основании, так и по своему
