Газета Завтра - Газета Завтра 236 (75 1998)
…Тогда армяне готовы были целовать землю под его ногами, но спустя всего несколько месяцев Макашова громогласно объявили "врагом Арцаха - Армении" за то, что с такой же легкостью, с какой он управлялся с "комендантством" в районе землетрясения, он, став комендантом Еревана, разогнал "Комитет Карабах" - одну из первых националистических сепаратистских организаций, разваливавших Союз…
Но по-настоящему я запомнил эту фамилию после ХIХ Всесоюзной партконференции, когда из уст поднявшегося на трибуну молодого командующего УрВО, которому прочили блестящее будущее, который, как говорили, был "замечен", вдруг прозвучала крайне жесткая, принципиальная и доселе никогда ранее не звучавшая критика Горбачева и его окружения. Это был шок! Один из высших военачальников посмел критиковать всесильного генсека. И, что особенно важно, под словами генерала Макашова готов был подписаться, наверное, каждый, кому была не безразлична судьба Родины. Он говорил о преднамеренном развале страны Горбачевым, о его сговоре за спиной народа с врагами Союза, о травле армии и военных. Он говорил все то, что всего через два года стало самой страшной явью…
А тогда на него обрушился огромный шквал выдрессированной яковлевской прессы. В чем только не был обвинен Макашов: в бонапартизме и антипартийности, военном заговоре и сталинизме. Стало ясно, что Макашов попал, как говорится, не в бровь, а в глаз…
Наверное, ни одного генерала, перешедшего в оппозицию, ни в те годы, ни в последующие так не шельмовали и не дискредитировали, как Макашова. Потом я часто слышал от многих военных снобов перепевки этих наветов. Что-де - груб, что недалек, что и командовать не умеет, и опыта боевого нет… Тогда я горячился, что-то пытался доказывать, объяснять. И лишь когда увидел, что и другие, у кого фронтового опыта в достатке, и блестящие военные ученые, и военные интеллигенты одинаково не подходят снобам, я понял, что им для оправдания собственного бессилия и трусости не подойдет никто…
Но совсем иначе оценивали генерала Макашова защитники Приднестровья, куда генерал приехал по зову сердца. Одно его имя вселяло ужас и страх в румынских вояк. В газетах и по телевидению Молдова стенала о том, что Приднестровью оказывают помощь "самые опытные советские генералы", оправдывала свои военные неудачи тем, что приднестровской армии командует генерал Макашов. Молдова даже отправила ноту протеста Москве, узнав о прибытии генерала в Тирасполь.
Именно авторитет и имя Альберта Макашова помогли многим командирам частей 14-й армии решиться перейти на сторону Приднестровской республики. Благодаря Макашову у приднестровцев появились новейшие танки, артиллерия, опытные командиры.
…Снискавший славу "спасителя Приднестровья" генерал Лебедь и прибыл-то сюда для того, чтобы остановить массовый переход частей 14-й армии на сторону республики. Но после Макашова сделать это, не защитив Приднестровья, не отбросив румын, было невозможно. Так Лебедь и стал героем…
Еще тогда, после его возвращения из Приднестровья, я был удивлен тем, как чурается Макашов громкой славы, легкой популярности. Отдав в руки Лебедя обеспеченную такими усилиями и трудами победу Приднестровья, Макашов ни словом, ни намеком не выразил сожаления о том, что плодами его трудов пользуется какой-то "августовский" выскочка. И затем многократно я убеждался, что успех общего дела для Альберта Михайловича был всегда важнее личной славы, почестей, признания. Нет, он не наивный филантроп и не книжный рыцарь без страха и сомнения. Макашов недоверчив, часто едок, иногда резок и нетерпим. Он цепок и может быть сварливо-настойчивым, добиваясь своих целей. Но за этой внешностью скрывается совсем другой Макашов - верный друг, балагур, шутник, "гусарский генерал".
… В Думе уже давно одним из "невезений" считается попасть на язык Альберту Макашову. Если припечатает - так уж до конца "политической" жизни ходить с кличкой или определением.
СОВСЕМ ДРУГОГО Макашова я узнал в сентябре-октябре 1993 года. В те страшные дни противостояния каждый человек высвечивался, как под увеличительным стеклом. Все наносное, ложное отлетало, и оставалась истинная суть человека, таким, каким он был на самом деле. Кто-то ломался и исчезал, кто-то просто тихо растворялся в толпе, кто-то уходил, громко сетуя на отсутствие "настоящей организации" и "реальных сил", - каждый оправдывал свое малодушие, как мог, ведь в воздухе пахло настоящей, а не бутафорской опасностью. Время пламенных речей и громких, но безопасных заявлений закончилось и сменилось на хмурое и бесстрастное ожидание предстоящей неравной схватки. Схватки, в которой почти не было шансов победить, из которой живыми дано было выйти далеко не каждому. Схватки, в которой на нашей стороне были лишь верность своим идеалам, убежденность в своей правоте и странное, не модное нынче слово "честь". В эти дни в холодном, угольно-темном, лишенном тепла, света и воды Доме Советов я и осознал, как же нас на самом деле мало. Нет, не защитников Конституции - на площади перед "Белым домом" не меркли десятки костров, никогда не пустели баррикады. Тысячи простых людей стояли на страже вокруг последнего оплота Советской власти. Я понял, как на самом деле было мало среди них тех, кто давал присягу на верность своей Родине не в солдатском строю в годы далекой службы, а тех, кто громко назывался "армией", кто кичился офицерскими погонами и кто действительно должен был защищать эту Конституцию с оружием в руках. Армия стыдливо закрылась в казармах, отключила телефоны, "запечатала" КПП омоновскими "блоками" и устами своих напуганных, растерянных генералов что-то жалко блеяла о своей чуждости политике и рассуждала о пользе своего невмешательства.
Все обещанные за лихими банными столами дивизии и полки, "готовые как один прийти на защиту Конституции", испарились вместе с похмельным утренним пивом. Грозные генералы, еще вчера толпившиеся в кабинетах Ачалова, Руцкого и Хасбулатова, обещавшие поддержку, клявшиеся в вечной дружбе и верности боевому братству, - исчезли. Одни "вдруг" заболели и отлеживались по дальним дачам, другие - "вдруг" перестали отвечать на телефонные звонки, третьи - топили совесть в водке, пребывая в невменяемо-возбужденном состоянии.
Мне было невыразимо горько и стыдно. Наверное, впервые за все годы службы я проклинал свою армию, ее офицеров и солдат. Я больше не мог ходить среди защитников Дома Советов в камуфляже с офицерскими звездочками на погонах, потому что в тысячный раз, ловя на себе вопросительно-возмущенные взгляды людей, не мог им ничего ответить. Со мной не было ни роты, ни взвода. Я был капитаном армии, которой не было. И этот позор жег душу. Впервые я снял форму, прошедшую со мной Приднестровье и Абхазию, Осетию и Карабах, потому что она в эти дни была обманом для тысяч простых людей, радевших в великом стоянии у стен "Белого дома".
Именно тогда я по-новому оценил и понял Альберта Макашова. Ему, генерал-полковнику, командующему, привыкшему управлять дивизиями и корпусами, было в десятки раз мучительнее и тяжелее, чем мне. Ведь на нем сошлись тысячи глаз, надежд, вер. И требовалось огромное мужество, чтобы не сломаться под ними, не спрятаться трусливо в одном из тысяч темных кабинетов, не бросить все на произвол судьбы, отсиживаясь в ожидании развязки. Я не знаю и никогда уже, наверное, не узнаю, как дались генералу Макашову те дни, что он пережил, что перечувствовал.
Но только в один из них он снял свою шитую золотом, изящную генеральскую фуражку и одел черный берет рижского омоновца. И это тоже был шаг. Поняв, что армия предала, что никаких полков и дивизий не будет, генерал Макашов нашел в себе мужество стать рядовым защитником "Белого дома". В черном берете, с короткоствольным АКСУ за плечом, он возглавил один из добровольческих отрядов. Лично отбирал в него бойцов. В редкие часы затишья учил их простейшей пехотной тактике, проверял ночами караулы и посты. Он стал каким-то удивительно спокойным и доступным. Макашова можно было встретить в ночном коридоре "стакана" - высотной части Дома Советов, у костров ополченцев на улице, под проливным снежно-ледяным дождем, на казачьей баррикаде что-то обсуждающего с сотником Морозовым. И, перестав быть генералом, - таким, каким мы привыкли видеть генералов на парадах, в штабах и экранах телевизоров, - он вдруг стал НАРОДНЫМ ГЕНЕРАЛОМ, он стал душой сопротивления. Где-то в кабинетах Руцкого, Хасбулатова, Ачалова решались глобальные вопросы, писались воззвания и указы, велось тонкое противостояние с вооруженным до зубов, озверевшим от вседозволенности Ельциным. А на территории маленькой крепости, именуемой Домом Советов, среди казаков и ополченцев, среди добровольцев и молящихся главным защитником и воеводой стал Макашов. Он вселял мужество в ослабевших, приструнивал разболтавшихся, часто и метко шутил. Наверное, поэтому именно Макашов стал символом тех упоительных, удивительных часов народной вольницы и победы полдня 3 октября. Его знаменитые слова стали лозунгом тех часов: " Отныне - ни мэров! Ни пэров! Ни херов!".
