Федор Булгаков - Мать Наполеона I

Французское дворянство начало эмигрировать. В это время одна молодая дама пригласила поручика Бонапарта отправиться вместе с ней, обещая ему свою благосклонность. – «Madame, вы очаровательны, – возразил он. Но на свете существует одна женщина, благосклонность которой мне еще милее, – это Франция». M-me дю-Коломбье давала ему более разумные советы: «Не эмигрируйте, monsieur Бонапарт. Все знают, как выезжают из Франции, и однако никто не знает никогда, ни как в нее возвращаются». Наконец, мать его написала ему. Она умоляла его не покидать своей родины, не следовать безумной моде и не переходить через Рейн. «Успокойтесь, signora madre, – ответил он ей, – ваш сын никогда не будет на жалованье у неприятеля».

Madame Megravere говорила, что жизнь её окончилась вместе с падением императора. Удалившись в Рим, во дворец Ринуччини, она навсегда отказалась от всего на свете. «Конец визитам к кому бы то ни было; конец театру, который был единственным моим развлечением в минуты меланхолии». И она все-таки не переставала существовать, и когда ее спросили, какой секрет она знает, чтобы так поступать, она ответила: «Я всегда выходила из-за стола с аппетитом, и при всяком несчастии предавала себя на волю Божию». Она легко покорялась всему, что ей казалось решением свыше. Благочестие её было искренним. Однажды она обратилась к одному римскому прелату с вопросом, верит-ли он, что Наполеон в раю. – «Да, madame, я верю этому, – отвечал прелат, – но я не убежден в том».

Однако, несмотря на всю её набожность, главной утешительницей её была природная её философия, местами сказывающаяся в некоторых отрывках её писем. «Не могу снабдить вас хотя бы небольшой дозой моего характера, – писала она королю Жерому 18 поля 1821 года. – В случае дурной вести, в первый момент я огорчаюсь, а в следующий – огорчение мое уже уступает надежде. Поступайте, как я. Если надо, сократите ваш дом, даже уничтожьте его, распустив всех слуг. Только больше чести будет для вас, если вы будете бороться и одолеете несчастие. Я уверена, что у Catherine достаточно высокая душа, чтобы сладить с самой крайней необходимостью… Одна мать может дать подобный совет. Тогда уж вам нечего будет бояться, остается только надеяться на все».

Два года спустя она писала Люсьену: «Вам давно должно быть известно, что большая часть человеческой жизни состоит из несчастий и неприятностей. Знание этого должно давать нам силу не поддаваться ничему тому, что с нами может случиться, в особенности, когда мы сами в том неповинны».

Она охотнее говорила, нежели писала. «Сын мой, – говорила она, – был ниспровергнут, он злополучно погиб, вдали от меня; остальные дети мои – изгнанники, я вижу, как они умирают одни за другими… Я стара, покинута, без блеска и почести. A между тем я не променяла бы своего положения на положение первой королевы в мире». Затем она прибавляла: «Надо жить согласно своему положению. Раз утративши трон, смешно добиваться снова занять престол. Кольцами украшают пальцы, но кольца сваливаются, а пальцы остаются».

Такова была философия madame Mère, и нельзя не согласиться с тем, что, в искусстве утешения, она была таким же знатоком, как и величайшие философы.

Она сохранила все старые свои привычки. Зимой носила передник из черной тафты, а летом – белый передник. По временам она пряла на прялке или на веретене. Кроме того, играла в реверси. Она следила за своим хозяйством, вела счеты и наставляла сыновей жить по экономнее. В её салоне стоял большой пустой шкаф с медными украшениями, к которому дети её подходили не без опаски: когда они шумели, их запирали в этот шкаф. «Двадцать лет тому назад я была высочеством. В настоящее время я снова обращаюсь в madame Летицию». Она и была ею всю жизнь, что и составляет прелесть её существования.

Ее не пощадило никакое испытание. Она упала, сломала себе бедренную кость и вскоре после того поражена была прогрессивной слепотой. Она забывала свои страдания, вспоминая о необыкновенном человеке, которого даровала миру. Слава этого сына некогда утомляла её зрение. Но с той поры, когда несчастье как бы окутало его покрывалом, она могла пристально созерцать это солнце и утоляла им свои взоры. Особенно же любила она вспоминать начинания великого человека и те времена, когда у неё не всегда бывал суп. Она рассказывала m-lle Меллини, что дети её отличались крайней резвостью, что она вынуждена была вынести мебель из одной большой комнаты, чтобы в дождливые дни они могли там резвиться в свое удовольствие, что Жером и трое остальных рисовали фигляров на стене, а Наполеон изображал только солдат, расположенных в боевом порядке, что с самого раннего детства он был склонен с математике, что некоторые монахини прозвали его маленьким математиком и угощали вареньем. «Однажды встретив их на площади Saint-François, он бегом бросился к ним, восклицая: „Кто хочет знать, где мое сердце, тот найдет его сестер“. Тучная сестра Орто, с слабыми ногами, стала его журить, но в конце концов должна была уступить и сунуть ему в рот конфету, чтобы заставить его замолчать».

Madame Megravere, после Ста Дней, как уже сказано, избрала Рим местом своего изгнания. Мир развалин, окружавших ее здесь, был ей близок. Она сама являлась живой реликвией великой эпохи. К ней совершалось паломничество. Дюма-отец рассказывает об одной своей знакомой даме, которой в Италии хотелось видеть только три вещи: madame Megravere, извержение Везувия и Венецианский карнавал. Случалось также, что иной чичероне показывал ее иностранцам, которых он раньше водил по руинам Колизея. Именно тут гулять ей нравилось всего более. Куда уносились её мысли с этого места разрушения, угадать не трудно. Некогда по поводу гнева Наполеона на его брата Люсьена из-за mésalliance последнего, она, заступаясь за младшего сына, упорно отстаивала его дело и должна была услыхать от императора упрек, что она любит Люсьена больше, чем его. её ответ гласил: «я всегда люблю больше всех того из моих детей, который самый несчастный из них».

После падения первой империи пришел черед Наполеона пользоваться предпочтительной любовью матери. Но и тот, о ком она думала, не раз, вспоминал о ней в своем изгнании. Однажды на острове св. Елены у Наполеона вырвались такие слова, обращенные им к врачу Автомарки: «Вы, доктор, ухаживаете за мной удивительно, но моя мать сумела бы это сделать еще иначе». И, закрывши рукой глаза, великий человек прибавил, точно жаловался ребенок: «ах, мама Летиция!»