Виктория Чаликова - Идеологии не нужны идеалисты
Здесь возникает вопрос: что же, утопическое мышление - например, марксистское - стало оппозиционной идеологией? Бывшие носители утопии стали на практике ее врагами? Да, так и было. Сколько отправлено в ссылку, в лагерь, уничтожено слушателей и руководителей марксистских кружков! Это продолжалось и в хрущевские и в брежневские времена. Дело и в особенностях Марксовой идеи - о них мы поговорим несколько дальше, - и в общих закономерностях, которым подчиняется реализация утопического проекта. Чтобы в них разобраться, надо хотя бы кратко воспроизвести логику Карла Манхейма, основателя социологии знания и автора классической концепции утопии. Манхейм рассматривает утопию и идеологию как две фазы в жизни идеи - и в жизни идеологов. Сначала в сознании идейного авангарда общества рождается некий образ. Он создается и существует как инструмент критики реальности. С его помощью авангард организует духовную энергию общества на борьбу с существующим злом, направляет мысли к более совершенному миру. Затем, во второй фазе, борьба приводит к тому, что старое уступает место новому например, новому обществу. Оно конечно же не может быть таким, какое грезилось авторам утопического проекта. Пороки и зло частично разоблачаются, что-то исправляется, но далеко не реализуется тот идеал, к которому они стремились. И тогда в стане идейного авангарда общества происходит раскол. Одни остаются утопистами, они говорят, что идеал не осуществился, и начинают критиковать уже новое общество - с точки зрения идеала. Другие же люди - обычно те, кто после революции получили власть и теперь несут непосредственную ответственность за бытие общества, - они уже не могут стать его критиками. Они становятся апологетами действительности и, вопреки фактам, начинают утверждать, что идеал полностью воплотился в жизнь, что ничего другого они и не мыслили, что все хорошо. Так, по Манхейму, утопия превращается в идеологию. Утопия неотделима от критики, и в этом смысле она сопряжена с революционной идеологией. Другое дело - утопия после революции: тогда она вырождается в идеологию, это ее роковая судьба. Тоталитарное общество в ней уже не нуждается, оно вполне может быть создано и создается - при помощи квазирационального проекта. Здесь не нужна буйная фантазия, здесь нужен низменно-прагматический расчет. Вырождаясь в жизни государства, партии, социальной группы, личности в идеологию, утопия продолжает подпольно существовать и как литературный жанр, и как образ мысли, а при тоталитарном строе создает новые модели. В том ее вечная борьба с господствующей идеологией.
Судьбу утопической мысли при сталинизме прекрасно иллюстрирует история "Туманности Андромеды" Ивана Ефремова. Не случайно она вышла только в переломном 1957 году, хотя была написана раньше. До перелома ее не публиковали, несмотря на то что ни одного "антисоветского" или антикоммунистического слова в ней нельзя найти. И какое впечатление она произвела! Ее невозможно было достать, люди становились в очередь на чтение... Что же их увлекло? Тридцать лет читая про завод и про колхоз, они нашли в утопии Ефремова живую воду свободной фантазии. Никто даже не думал о литературном качестве этой вещи. Мы ведь не знали другой литературы этого жанра - сталинизм "закрыл" не только Оруэлла и Хаксли, Замятина, Платонова, Булгакова, но и весь гигантский пласт западной "космической" фантастики. А своя была давным-давно разогнана - впрочем, об этом уже говорилось. Что было? "Аэлита", немножко Александра Грина да Александр Беляев... Есть еще один показатель того, что зло не в утопии, а в идеологии. Люди идеологического склада, нацеленные на создание организации, на борьбу за немедленное воплощение идеала любой ценой, - антиутопичны в том смысле, что они терпеть не могут описывать будущее подробно и конкретно. Исследователь утопии Мелвин Ласки, известный английский историк идей, в своей книге "Утопия и революция" пишет, что порок марксизма состоял в отказе от конкретной и подробной картины будущего, что Маркс буквально приходил в бешенство, когда его просили объяснить подробно, каким он видит будущее. Он говорил: это все досужие мечты, зачем сегодня вдаваться в детали, надо сделать, а там посмотрим. Сейчас неомарксисты, склонные к реабилитации Маркса, ставят ему это в заслугу: Маркс, мол, не расписывал нам, как все должно быть, а мы все хотим знать наперед. Но либералы как раз это и ставят в вину Марксу. Ответственность и критическое отношение к проекту рождаются только при его конкретной разработке. Ленин в "Государстве и революции" также заявил, что бесполезно сейчас разрабатывать проекты, надо заниматься делом. Результаты известны: военный коммунизм, красный террор и неудавшаяся попытка исправить дело нэпом. Почти всякий раз, анализируя причины террора, мы видим, что вина утопического проекта здесь не так и велика. Скорее можно говорить о решительном разрыве руководителей террора с тем утопическим началом, которое бессознательно присутствует в поведении нормального человека в нормальной ситуации. Именно это начало отбрасывается в ненормальных условиях революции - раньше или позже, не так важно, когда. Иногда в разгар революции, иногда - при ее подготовке. Это видно при во всяком честном исследовании, независимо от того, как автор относится к утопии. Сошлюсь на работы Льва Петровича Делюсина, известного советского китаеведа; он рассмотрел так называемую утопию тайпинов. Все знают, что в XIX веке в Китае были утописты - тайпины, что они совершили тайпинскую революцию, взяли столицу, установили утопический порядок. Но мы знаем это приблизительно, а Делюсин знает по первоисточникам. И он показал в своей работе "Китайские социальные утопии", что тайпины, едва захватив власть, быстренько забыли лежащие в основе движения идеалы высоко-ханьской утопии и создали такую систему, которая хорошо кормила армию. Шла гражданская война, освободительное движение против маньчжуров; нужно было, чтобы армия кормилась и могла воевать. Поэтому они без шума вернули помещикам землю, обложили данью крестьян, создали строгую иерархию, в которой каждый занимал свое место, где солдат был выше, а крестьянин ниже - обыкновенный жесткий порядок, прагматичный и хорошо продуманный. То же самое у Василия Селюнина в его знаменитой статье "Истоки" - одной из первых, где было сказано, что в основе всех наших несчастий лежит марксистская - революционная - идеология. Он приводит примеры, - притом не из нашей революции, а из французской, - почему расстреливали спекулянтов, почему проводили реквизиции, почему так подорвали крестьянство, что оно перестало что-либо производить. И оказывается, что не было никаких идеалов равенства, забыли все напрочь про равенство и справедливость, - надо было кормить огромную армию и воевать. Утопия в ходе революции выродилась в прагматизм. Иное дело, когда мечтатель Мор пишет свой роман, создавая прекрасный образ будущего, или когда работают утописты Сен-Симон, Фурье, Оуэн, - у них все по-другому: они конструируют элемент общества, обдумывают детали. Они не создавали подпольных партий, не устраивали диктатур, не брали власть: они пытались разработать периферийные моменты своей системы и сделать их жизнеспособными. Поэтому совершенно неправомерно вытягивать Ленина из типичного либерала Фурье, все мечты которого давно перекрыл развитой капитализм. Это, в сущности, логика самого Ленина - он пытался присоединить своих экспроприаторов и террористов к Рылееву и Бестужеву, говоря, что декабристы разбудили Герцена, Герцен - народовольцев, народовольцы - большевиков. К сожалению, это настолько бытует в сознании, что даже от образованного человека можно услышать, что он не любит, скажем, Бестужева или Муравьева потому, что... "Берия произошел от них". Наверное, настало время взглянуть на вещи непредвзято и вспомнить объективные определения утопии - как говорят в науке, ввести дефиниции. В отечественной литературе она формулируется, например, так: утопия - мечта о совершенстве мира, способная обеспечить проверку и отбор наиболее фундаментальных моделей общественного развития. Для западного ученого, прошедшего социологическую школу, утопия - это категория, описывающая "всякое мышление, стимулируемое не реалиями, а моделями и символами" - по формуле упомянутого уже К. Манхейма ("Идеология и утопия"). Чтобы рассмотреть утопию объемней - и как жанр и как идеологию - то есть и по Бахтину и по Манхейму, нам надо перестать мыслить только и исключительно в рамках "исторического метода"; надо обратиться к структуральному методу. Мы слишком привыкли к идее, что сознание последовательно эволюционирует, что все изменяется, и не только в науке и обществе, но и в искусстве. Что, попросту говоря, каждая следующая фаза прогрессивней, чем предыдущая, так нас учили, и для многих так и остается. С точки же зрения структурализма, нельзя заявлять, что мышление, например, XVII века прогрессивней, чем XV века. Структуралист считает, что имеется несколько типов мышления. Есть логический тип и есть мифологический, причем они уверенно сосуществуют во времени. Нам только кажется, что современный человек логичен - он охотно создает мифы, он способен и к рационалистическому и к утопическому проектированию будущего. Не следует, с другой стороны, думать, что у людей архаической эпохи не было логического мышления, оно было, и об этом писали и наши ученые, Ю. М. Лотман и Вяч. Вс. Иванов. Например, наши предки мифологически отождествляли себя с животными, но могли логически представлять себе различие между животным и человеком. Если мы будем исходить из этого, то формула Энгельса: мир движется от утопии к науке окажется не столь уж без условной. Утопия и наука сосуществуют, они не зачеркивают друг друга - и то и другое имеет эвристическую ценность, их нельзя противопоставлять идейно. Этого как раз и не хотят понять сегодняшние враги утопизма. Они критикуют утопию как некое марксистское порождение, критикуют с позиций консервативных, христианских, православно-ортодоксальных - назовем их консервативно-идеологическими. По существу, они, как ни странно, принимают Энгельсову формулу: утопия есть нечто такое, что необходимо миновать. Они не замечают, что сами создают утопию Марксова типа, которая не поддается детализации, - да они и не пытаются ее разрабатывать в подробностях. Это опасная тенденция. О ней пишет польский исследователь Ежи Шацкий (издательство "Прогресс" выпускает его книги "Традиция" и "Утопия"). Он убедительно показывает, что во все эпохи и у всех групп общества существовали и утопии, и рациональные проекты бытия, которые уравновешивали друг друга. По мнению Шацкого, для общества в равной мере опасна утрата любой ипостаси мышления. Теряет ли общество рационализм, теряет ли утопизм, освобождается ли от традиций - оно все равно проигрывает. Разумеется, в действительности - среди живых людей, а не фантомов, выдуманных теоретиками, - жизнь "совсем без утопии" также невозможна, как и полная реализации утопии. Но попытки исключить из жизни все утопическое, откуда бы они ни исходили, "справа" или "слева", приводят к тому, к чему приводит любая тотальность, - к тоталитаризму. Обратимся еще раз к определению Манхейма: утопия - "мышление, стимулируемое не реалиями, а моделями и символами". Разве не таково сознание христианского мыслителя во все времена? Христианство сопровождалось мессианскими утопиями, проповедями о конце света и наступлении тысячелетнего Царства Божия, верой в объединение Бога и человека против Антихриста. Вовсе не случайно наиболее набожные христиане и создавали утопии: Томас Мор - враг реформации, и Томас Мюнцер - тоже противник Лютера, но протестант, и, наконец, пламенный католик, доминиканский монах Кампанелла. В России утопии создавали задолго до Чернышевского идеологи православия, начиная с князя Михаила Щербатова, с его консервативной утопией о земле обетованной, где нет ничего нового, а все хорошее - старое. Это конец XVIII века, а спустя 150 лет генерал Петр Краснов написал в эмиграции утопический роман о будущей России, о том, как победили белые и создали страну, где все хорошо, потому что истреблен еврейский дух. Невозможно представить себе, чтобы развивалась религия - любая, будь то православие или буддизм, - вне утопизма. Религия стремится внедрить в сердца людей свой идеал - такова ее главная задача. Но человеческая мысль одета в слово, а словесное описание идеала и есть утопия. Спросите любого человека: как он представляет себе свой идеал добра, справедливости, чести, самоотверженности или даже что такое православное христианство и чем оно отличается от католичества? Как он объяснит это - чтобы мы поняли? Он начнет описывать какого - то человека и непременно будет его идеализировать; или опишет обитель, идеализируя ее жизнь и порядки; либо так же изобразит желанную страну. Всякий выраженный, описанный идеал есть утопия; отказаться от нее значит отказаться от идеала. Разумеется, консерваторы на деле не отказываются ни от того, ни от другого. И даже либералы - патентованные антиутописты всегда имеют свой утопический идеал, отодвинутый если не во времени, так в пространстве. Для отечественного либерала это сегодня Англия или США. Есть еще один признак того, что консервативный идеал, выраженный лозунгом "Все хорошее позади!" и потому вроде бы антиутопический, остается в пределах утопического мышления. Сошлюсь на американского историка Дж. Дэвиса. Он высказал мысль, что утопия в некотором смысле антипод истории, она как бы видит в истории врага. Дэвис считает, что утопией можно называть лишь такой проект будущего, который отвергает дальнейшую историческую динамику. Проект, в котором прокламируется что-то главное, сущностное, соответствующее природе человека, и поэтому - после реализации проекта - человек не будет ломать созданную для его же блага социальную организацию. Утопический мир консервативен - он лежит по ту сторону истории, на нем история должна кончаться. Мы не можем ставить перед собой задачу: бороться с утопией, искоренять ее. Если утопизм - не навязанная какой-то идеологической группой система взглядов на мир, а свойство нашего сознания, нашей духовной жизни, то сражение с утопией есть сражение с самим собой. Так в двадцатые годы было принято "бороться с ревностью" или - долгие десятилетия - "бороться за нового человека"... Хотим мы того или нет, утопия присутствует в нашей жизни как взгляд в лучшее будущее или память о лучшем прошлом - без этого человек перестает быть человеком. Присутствует в форме идей, жизнеспособность которых мы не можем оценить, но отказаться от которых, сохраняя свою нравственную сущность, - мы не в состоянии. Такова главная идея нашего времени - идея вечного мира, основанного на страхе перед атомным уничтожением. Все, что мы знаем из истории и психологии о человеке и человеческом обществе, говорит, что эта идея чистейшая утопия. Но все, что мы знаем о последствиях современной войны, говорит о необходимости отнестись к этой утопии не менее серьезно - даже более серьезно, - чем к таким "реальным" житейским задачам, как пропитание, строительство жилищ или забота о продолжении рода.
