Борис Венус - Мой отец Георгий Венус
Первые годы жизни в Ленинграде после возвращения из эмиграции были для нашей семьи благополучны. Мы поселились на Петроградской стороне на небольшой улочке со странным названием Грязная. Теперь это улица Кулакова. Мамина подруга по Харькову, актриса Евгения Карнава, проживавшая в Ленинграде, выделила нам две комнаты в своей большой квартире. Отец много работал. Вышли его три романа, несколько сборников рассказов и очерков. Один из романов "Стальной шлем" посвящен зарождению фашизма в Германии начала 20-х годов. Находясь в эмиграции в Берлине, Венус был непосредственным свидетелем этих событий. Если не ошибаюсь, это первая книга в России, повествующая о начале становления фашизма.
Отец активно включился в работу по истории фабрик и заводов, организованную по инициативе А. М. Горького. Ему поручили написать историю Октябрьской железной дороги и торфоразработок Ленинградской области. Эти очерки были опубликованы.
Появились друзья среди писателей - Борис Лавренев, Сергей Колбасьев, Николай Чуковский, Елена Тагер. Дружил с художниками: братьями Ушиными Николаем и Алексеем, с Николаем Поповым, Яр-Кравченко.
Первые беды пришли в самом начале 30-х годов. Однажды отца вызвали в милицию, в паспортный стол. Там ему, как бывшему белому офицеру, отказались обменять паспорт, предложив выехать на 101-й километр. Однако "недоразумение" вскоре было ликвидировано. Борис Лавренев съездил в Смольный, предъявил вместо пропуска именной браунинг, обратился к одному из секретарей, заверив его в полной лояльности Венуса. Из Смольного последовал телефонный звонок. В паспортном столе извинились и документ выдали.
Прошло еще несколько лет. В 1934 году закончилось строительство писательской кооперативной надстройки на канале Грибоедова, 9, членом правления кооператива был и мой отец, и мы переселились туда. В те годы в надстройке жили многие ленинградские писатели: Ольга Форш, Михаил Зощенко, Иван Соколов-Микитов, Михаил Казаков, Елена Тагер, Евгений Шварц, Борис Томашевский и др. Население кооператива было дружным, писатели общались между собой, вместе встречали праздники. Мы, дети, тоже образовали свой коллектив. Я дружил с Володей Никитиным, Костей Эйхенбаумом (оба погибли на фронте), Валентином Зощенко, Машей Тагер, Колей Томашевским.
Но относительно спокойной жизни скоро пришел конец. В декабре 1934 года был убит Киров. Это страшное известие потрясло отца. Он почти не разговаривал, сидел запершись в своем кабинете, непрерывно курил. В конце января, ночью отец был арестован. В квартире произвели обыск. Забрали мою коллекцию марок, отметив широкую связь с заграницей. Через две недели отец вернулся домой бледный, обросший и растерянный. Решением какой-то комиссии ему с семьей предлагалось в десятидневный срок покинуть Ленинград и отбыть к месту административной ссылки на пять лет в город Иргиз, расположенный в песках восточного Приаралья.
Вся писательская общественность была поднята на ноги. Срок отъезда дважды откладывался. Наконец, благодаря хлопотам К. И. Чуковского и А. Н. Толстого, место ссылки было заменено на Куйбышев, но добиться полной ее отмены не удалось. Тяжелый маховик террора набирал обороты, и остановить его уже не мог никто. Это было только начало.
Кое-как распродав вещи, раздав знакомым на хранение часть книг и мебели, в апреле 1935 года мы выехали в Куйбышев. На моей детской фотографии этих лет рукой отца написано: "Ade, schone Degend*. Борис едет в Куйбышев".
* Прощай, счастливая жизнь (нем.).
Многие писатели пришли провожать нас на вокзал. Люди в те годы были еще не окончательно запуганы, и народу собралось много. С нами в купе в Москву ехал немецкий журналист, коммунист-коминтерновец. Отец знал его раньше, они вместе сотрудничали в одной из газет. Немец, бежавший из Германии от фашизма, никак не мог понять, что происходит. Отец все объяснял временными недоразумениями. В конце 30-х годов бедняга, вероятно, все понял, разделив трагическую судьбу большинства коминтерновцев, оказавшихся в Союзе.
В Москве мы на три дня остановились у Бориса Пильняка. У него в то время гостила Анна Андреевна Ахматова. Мне, мальчишке, это мало что говорило. Однако я почувствовал, что отец и мать относились к ней с какой-то особой почтительностью.
Борис Пильняк сразу сказал отцу, что помочь ничем не сможет. Его вмешательство только усугубит положение. К этому времени уже была конфискована его "Повесть непогашенной лучины",- он был в опале. Ничего не дали и обращения к Михаилу Кольцову и Мариэтте Шагинян. Только неугомонному Корнею Ивановичу Чуковскому удалось добиться, чтобы отца не исключали из Союза писателей.
Сначала мы поселились под Куйбышевом в деревне Красная Глинка. Отец стал бакенщиком, зажигал вечером и тушил утром фонари, указывающие судоходный фарватер. Все свободное время мы вдвоем проводили на Волге. Заработка бакенщика на жизнь не хватало, ловили рыбу и меняли на молоко, фрукты, овощи. Это, пожалуй, самое счастливое время моего детства. Много бывая с отцом, я в это лето особенно привязался к нему, а любовь к рыбной ловле сохранилась у меня до сих пор.
В ссылке отец продолжал писать. Он заканчивал вторую часть романа "Молочные воды", написал повесть "Солнце этого лета", которая была издана лишь в 1957 году. Так как отец продолжал оставаться членом Союза писателей, ему иногда удавалось напечатать в местной газете или журнале небольшой рассказ или очерк. В Куйбышевском издательстве даже вышла тоненькая книжка с оптимистическим названием "Дело к весне".
Зимой 1935 года мы переехали в Куйбышев и сняли на окраине города маленькую комнату. Обстановка в стране становилась все более тревожной; все чаще звучало со страниц газет и журналов выражение "враг народа". Начались массовые аресты. По ночам отец почти не спал, подбегая к окну при шуме каждой проезжающей машины.
Весной 1938 года был арестован редактор Куйбышевского издательства. Из его стола изъяли оба экземпляра рукописи второй части романа "Молочные воды", который был уже подписан в набор. 9 апреля 1938 года отец зашел в местное управление НКВД и из проходной позвонил следователю, чтобы навести справки об изъятой рукописи. Следователь Максимов вежливо поинтересовался, располагает ли отец временем, чтобы зайти к нему за рукописью, которая по делу редактора интереса не представляет. Был выписан пропуск, отец прошел в управление, мать осталась ждать в проходной... Прошло три часа. Отца не было. Мама позвонила Максимову. Ответ был лаконичен: "Венус арестован". "Разве так арестовывают?" спросила ошеломленная мать. "Ну, знаете ли, нам лучше знать, как арестовывают!" - ответил следователь и повесил трубку.
Больше отца мы никогда не видели. Через два дня к нам приехали с обыском. Это было днем, я был дома. Долго рылись в вещах, забрали письма, рукописи. Мы с мамой подавленно смотрели на происходящее. Вдруг она резко обернулась ко мне: "Тебе тут делать нечего. Забирай ранец и иди в школу!" Я догадался: в старом, плотно набитом ранце хранились почти все отцовские книги, рукопись повести "Солнце этого лета", письма и другие бумаги. Я взял ранец, надел его на спину и беспрепятственно вышел. Так удалось все это сохранить.
Потом было бесконечное стояние в очередях у справочной НКВД, отказы в свиданиях и передачах. Наконец, уже летом приняли передачу и в ответ пришла первая записка отца.
"Родная! Посылаю тебе через следователя мою вставную челюсть и очень прошу отдать ее в починку, пусть там постараются склеить. Передай эту челюсть опять следователю. Передачу получил. Большое спасибо! Целую тебя и Бореньку. Ваш Юра".
На германском фронте отец был ранен осколком в верхнюю челюсть, зубы пришлось удалить и с двадцати пяти лет он пользовался зубным протезом. Позднее, от сидящего в одной камере с отцом человека, я узнал, как был сломан протез. Это произошло на допросе при ударе по лицу пресс-папье. Побои при допросах послужили и причиной заболевания плевритом. Легкие у отца были ослаблены. Я уже писал, что в легком после ранения с времен гражданской войны оставалась пуля.
После окончания следствия отец, до так называемого суда, был переведен в Сызранскую городскую тюрьму. Мама почти все время находилась в Сызрани. Таких, как она, было множество. Ночевали на окраине города под открытым небом. По ночам их разгоняла милиция, грозя арестами. Днем у тюрьмы выстраивалась длинная очередь. В сызранской тюрьме отец заболел гнойным плевритом и 30 июня был переведен в тюремную больницу.
Последнюю записку от отца мы получили 6 июля. Ее тайком передала вольнонаемная санитарка. Записка написана карандашом на клочке бумаги. Почерк был почти неузнаваем. Записка сохранилась: "Дорогие мои! Одновременно с цынгой у меня с марта болели бока. Докатилось до серьезного плеврита. Сейчас у меня температура 39, но было еще хуже. Здесь, в больнице, не плохо. Ничего не передавайте, мне ничего не нужно. Досадно отодвинулся суд. Милые, простите за все, иногда так хочется умереть в этом горячем к вам чувстве. Говорят, надо еще жить. Будьте счастливы. Живите друг ради друга. Я для вашего счастья дать уже ничего не могу. Я ни о чем не жалею, если бы жизнь могла повториться, я поступил бы так же. Юра".
