Мо Янь - Сказитель. Нобелевская лекция
Когда скончалась матушка, меня охватило такое огромное горе, что я решил посвятить ей роман. Это роман «Большая грудь, широкий зад». Как только замысел обрел форму, я был настолько переполнен эмоциями, что набросал первый вариант романа объемом в полмиллиона иероглифов всего за восемьдесят три дня.
В романе «Большая грудь, широкий зад» я беззастенчиво использовал материалы, связанные с жизнью самой матушки, однако чувства и характер матери в книге или полностью выдуманы, или списаны со многих матерей дунбэйского Гаоми. И хотя я написал «Посвящаю духу моей матери на небесах», на самом деле роман посвящен всем матерям Поднебесной. Это проявление того же сумасбродного притязания, что и мое стремление воплотить в крошечном дунбэйском Гаоми весь Китай и даже весь мир.
Творческий процесс у каждого писателя имеет свои особенности, замысел и источник вдохновения для каждого моего произведения тоже не совсем одинаковы. Одни, такие как «Прозрачная краснобокая редиска», обязаны своим рождением миру вымысла, другие, например «Чесночные напевы», — основаны на реальных событиях. Но лишь в сочетании с личным опытом человека и этот мир вымысла, и действительность становятся, в конечном счете, литературным произведением с ярко выраженной индивидуальностью, с типичными персонажами, имеющими немало выразительных подробностей, с богатым языком и оригинальной композицией. Стоит отметить, что именно в «Чесночных напевах» я ввожу как одного из главных героев реально существующего сказителя и певца. К моему великому сожалению, я использовал настоящее имя этого сказителя, хотя, конечно, все, что он делает в романе, придумано. Такое у меня случается нередко: вначале я использую настоящие имена в надежде обрести от этого некую близость к героям. Но в конце работы над книгой, когда я собираюсь изменить их имена, возникает ощущение, что это уже невозможно. Поэтому бывает, что люди с такими же именами, как у героев моих книг, приходят к моему отцу, чтобы выразить свое неудовольствие. Отец приносит извинения и в то же время призывает не принимать этого близко к сердцу. «Вот, например, первая фраза из ‘Красного гаоляна’ — ‘Мой отец, это бандитское отродье’ — меня не огорчает, так с чего и вам переживать?»
Наибольшей трудностью при написании «Чесночных напевов», произведения, в котором описывается происходящее в современном обществе, для меня было не то, осмелюсь ли я подвергнуть критике темные общественные явления, а то, что из-за яростных эмоций и гнева верх над литературой может взять политика, и роман тогда превратится в репортаж о событии в обществе. Как член общества писатель, конечно, имеет свою позицию и свою точку зрения; но при создании произведения он должен выступать как гуманист, и люди у него должны оставаться людьми. Лишь тогда литература сможет не только отталкиваться от какого-то события, но и идти дальше его, не только интересоваться политикой, но и превосходить ее.
Долгое время моя жизнь была полна лишений, и, возможно, благодаря этому я приобрел довольно глубокое понимание человеческой природы. Я знаю, что такое настоящая храбрость, понимаю, что такое настоящее сострадание. Я знаю, что в душе каждого человека есть некая туманная область, где трудно сказать, что правильно и что неправильно, что есть добро и что есть зло. Как раз там и есть где развернуться таланту писателя. И если в произведении точно и живо описывается эта полная противоречий, туманная область, оно непременно выходит за рамки политики и обусловливает высокий уровень литературного мастерства.
Наверное, утомительно слушать, как я говорю и говорю о своих произведениях, но моя жизнь тесно связана с ними, и если я не буду говорить о них, то не знаю, о чем еще и говорить. Поэтому надеюсь, вы меня простите.
В своих ранних произведениях я выступал как современный сказитель, укрывающийся за литературным стилем, но начиная с романа «Сандаловая казнь» я наконец вышел из-за кулис на авансцену. Если мою раннюю прозу можно назвать разговорами с самим собой, а не с читателем, то в этом романе я уже представлял, как стою на площади и веду живой и образный рассказ перед многочисленными слушателями. Это общемировая, но в еще большей степени китайская, литературная традиция. Одно время я активно изучал западную модернистскую литературу и экспериментировал с самыми разными формами изложения, но в конце концов вернулся к традиции. Конечно, это было возвращение не без внесения нового. Стиль «Сандаловой смерти» и последующих романов продолжает традиции китайской классической прозы и в то же время использует опыт западных литературных приемов. В области литературы новшество в основном и является результатом подобного смешения. Это не только смешение отечественной литературной традиции с литературными приемами других стран, но и привлечение иных видов искусства. В романе «Сандаловая смерть», например, присутствует популярная местная разновидность пекинской оперы[9], а питательной средой для некоторых моих ранних произведений были изящные искусства, музыка и даже акробатика.
Напоследок позвольте сказать пару слов о романе «Жизнь — мучение, смерть — не избавление». Китайское название романа взято из буддийских священных книг, и, насколько мне известно, переводчики из разных стран долго ломают голову, как его передать. Я не большой знаток буддийских канонов, и мое представление о буддизме, конечно же, весьма поверхностное. Выбрал я это название потому, что, как мне кажется, немало основных идей буддизма являют собой поистине вселенское сознание, и в глазах буддиста многие распри в мире людей абсолютно не имеют смысла. С этой возвышенной точки зрения мир людей полон скорби. Но мой роман не проповедь; в нем я пишу о судьбе человека и о человеческих чувствах, о человеческой ограниченности и снисходительности, а также о том, какие усилия прилагают люди и на какие идут жертвы в поисках счастья и отстаивании своей веры. Лань Лянь, персонаж романа, который в одиночку противостоит веяниям эпохи, с моей точки зрения — настоящий герой. Прототипом этого персонажа стал крестьянин из соседней деревни. Маленьким я часто видел, как он толкал мимо нашего дома скрипучую тележку на деревянных колесах. Тележку тащил хромой мул, а мула вела на своих маленьких бинтованных ножках жена этого крестьянина. В коллективном обществе того времени эта необычная трудовая артель была настолько странным и отсталым явлением, что нам, детям, они казались шутами гороховыми, идущими против веления времени. Это вызывало у нас такое негодование, что мы забрасывали их камнями. Спустя много лет, когда я начал писать, этот крестьянин и эта картина всплыли у меня в мозгу, и я понял, что однажды напишу о нем книгу, что рано или поздно поведаю о нем миру. Но лишь в 2005 году, когда я увидел на стене в одном буддийском храме изображение колеса Сансары[10], мне стало ясно, как именно я напишу эту книгу.
Присуждение мне Нобелевской премии вызвало некоторую полемику. Поначалу я решил, что объектом этой полемики являюсь я, но постепенно понял, что это не имеет ко мне никакого отношения. Я наблюдал за разыгрывающимся вокруг меня представлением, как зритель в театре. Видел, как лауреата премии осыпают цветами, забрасывают камнями и поливают грязью. Я боялся, что его раздавят, но он с усмешкой выбрался из-под цветов и камней, утерся от грязи, спокойно отошел в сторону и обратился к толпе.
Для писателя лучший способ высказаться — положить свои слова на бумагу. Все, что я хочу сказать, вы найдете в моих книгах. Слово сказанное унесет ветер, а слово, написанное кистью, переживет века. Надеюсь, у вас достанет терпения почитать мои книги, хотя, конечно, я не могу заставить вас читать их. И даже если вы прочтете их, я не уверен, что вы перемените свое мнение обо мне. Еще не было такого писателя, произведения которого нравились бы всем, тем более в такое время, как сегодня.
Я предпочел бы больше не говорить ничего, но сегодня по этому случаю мне приходится говорить, и я скажу лишь еще несколько слов.
Я — сказитель и хочу рассказать следующие истории.
В 1960-е годы, когда я учился в третьем классе, мы всей школой пришли на выставку, посвященную страданиям в старом обществе, где по указанию учителя заливались горькими слезами. Чтобы учитель видел, какой я молодец, я слез не утирал. И вдруг увидел, что кое-кто из одноклассников украдкой плюет на руки и размазывает слюну по лицу, чтобы выдать ее за слезы. А еще среди плакавших по-настоящему и изображавших, что плачут, я увидел одного мальчика без единой слезинки на лице, который не издал ни звука и даже не закрывал лицо руками. Он просто смотрел на нас широко открытыми глазами, в которых стояло выражение не то изумления, не то конфуза. После посещения выставки я доложил о поведении этого ученика учителю, и тот был в назидание наказан. Спустя годы, когда я покаялся учителю в том, как мне стыдно за этот донос, учитель сказал, что в тот день с тем же к нему пришло больше десятка человек. Одноклассник этот умер лет за десять до того, и всякий раз, когда я вспоминал о нем, меня мучила совесть. Но я вынес из этого случая одну важную истину: когда все вокруг плачут, кому-то может быть позволено и не плакать. Тем более когда слезы притворные.
