Леонид Филиппов - От звёзд — к терновому венку
Лишь немногие из учеников — самые чуткие и непоседливые — это заметили и покинули дом вслед за хозяевами. Точнее, не так: не «вслед», а — каждый по своей дороге. Потому что юношеское «на жизнь надо смотреть проще» у них, как и предсказал Жилин, прошло. Единицы же из них, самые-самые настоящие, ушли даже раньше самих мэтров. Оттуда, где все хорошо, где тревоги учебные, аварии понарошку, — туда, где гораздо хуже. Ушли, не ожидая, пока поведут… Сперва совершали небольшие разведывательные вылазки. А потом — и вовсе… Впрочем, и они тоже — не настолько «вовсе», чтобы не заглядывать на огонек. Порой — втайне от самих себя.
Мэтры же упорно прокладывали новую трассу. И очень скоро привело это к тому, к чему приводит такое занятие всегда: рядом с ними никого из бывших попутчиков не осталось. Немногие ищущие разбрелись кто куда, а большинство так навсегда и осталось в большом обжитом уютном доме «Лучшей советской фантастики» — времен Мака Сима и Руматы Эсторского. Флигелей понастроили, повесили на них красочные вывески со своими именами — к лесу лицом, а к Лесу — задом…
Новых же попутчиков в эти честные, холодные, постучительские времена уже не было. Так же, как у Горбовского. Да оно и понятно: в выпускаемой Мастерами «продукции», не снабженной теперь сладкой оболочкой, стало многовато горечи — для новичков. «Ужасно, — сказал Леонид Андреевич. — Вы знаете, я чувствую, что с каждым днем становлюсь все скучнее и скучнее. Раньше около меня всегда толпились люди, все смеялись, потому что я был забавный. А теперь вот вы только… и то не смеетесь».
Если же появлялся некто, способный работать вот так — вовсе «без прикрытия», — то это был уже воин, достаточно закаленный для Пути, одиночка, знающий все радости и горести этой дороги. Он не ждал от судьбы ни тиражей, ни понимания «читательских масс», ни, тем более, успеха. Соответственно, не нуждался он и в любых видах тусовки, будь то фэнзины, съезды и коны, или ДАЖЕ семинар БНС. Впрочем — о чем это я тут?! Можно подумать, будто такие воины-одиночки часто рождаются… И сами-то Стругацкие прошли многолетнюю закалку, прежде чем достигли умения не к народу говорить, но к спутникам. Более того — к спутникам виртуальным, может быть, даже — еще и не родившимся. Проще говоря, умения писать не «для чего», а «почему».
Совсем не факт, что подобное умение должно быть вообще доступно людям, начинавшим свой путь едва ли не с просветительской деятельности. И то, что из-под пера авторов «Шести спичек» появились с годами такие вещи, как «Улитка на склоне», «Град обреченный» или «Отягощенные Злом», — поистине чудесно. Ибо путь этот вряд ли исповедим. Вот многие молодые сегодня — в том числе и «из фантастов» — искренне верят, что удалось им отряхнуть с ног прах сюжетности, стать русскими борхесами. Да только не видно что-то на горизонте книг масштаба «Улитки»… Есть и такие, кто с самого начала не только от фантастики любого рода, но и вообще от «экшн» стоял настолько далеко, что и за литературу все это не держал. Причисляющие себя к куда более высоким сферам. Но… но кто укажет в их творчестве нечто воистину новое… («Так, — сказал Кондратьев. — Значит, писатели не стали лучше?») Однако как все же быть с «третьим этапом» творчества Стругацких? Уж коли начали мы это неблагодарное занятие — с навешиванием ярлыков… Куда относить хотя бы тот же «Град обреченный»? А вот именно туда и относить — к не слишком строго определенной зоне литературного творчества, именуемой порой «магическим реализмом». При этом АБС, пожалуй, ближе всех стоят ко второй части определения: в книгах «третьего периода», как и ранее, сохранилась одна доминанта — гуманистическая. Или, говоря нормальным языком, во всех ситуациях — от падения в Юпитер в фотонном межпланетнике с поврежденным главным зеркалом и до разговора за столом при свечах нескольких испуганных интеллигентов города Питера — всегда по-настоящему интересно одно: реакция человека на внешние условия, будь эти условия «научно-фантастическими», «магическими» или предельно обыденными. Фантастика как таковая постепенно перешла в истончающуюся оболочку, потеряв остатки свойств самоцели. Так что, когда идея пилюли потеряла актуальность, сама собой отпала и надобность в сколько-нибудь заметном фантастическом приеме. Произошло это не в одночасье, симптомы жилинской мучительной раздвоенности заметны были уже и на первом этапе: фантастичность построений в книгах АБС упорно уходила на второй план, стоило героям космоса заговорить о чем-то чисто человеческом.
Все эти годы «подготовительной» работы, переходные «от фантастики», дали авторам время на поиск и шлифовку собственного стиля. И когда красивая оболочка истончилась и опала, плод, который под ней вызревал, открылся нашему взору вполне готовым к употреблению. Да, как и было сказано, плод этот оказался горьким. А при поверхностном рассмотрении — совершенно несъедобным и даже червивым. Как, впрочем, и положено всякому яблоку Познания Добра. Зато был он, этот плод, и оригинальным, и питательным, и ни на какой другой непохожим.
И все же, возвращаясь к теме ярлыков, рискнем вспомнить старое определение: русский гуманистический реализм. Не использовать ли это готовое словосочетание для «ярлыка номер три»? Отсутствие здесь слова «фантастический» (или «магический»), по зрелом размышлении, смущать не должно. Смутить в подобном ярлыке может другое — подозрительная расплывчатость. Вспомним русскую литературу: под эдакое-то определение подходят едва ли не три четверти всей настоящей прозы последних двух столетий. Само по себе это ни о чем не говорит: прав Виктор Пелевин, утверждая, что в русской литературе куда ни плюнь — обязательно что-нибудь да продолжишь. Это — во-первых. А во-вторых, как говорится, разница все-таки есть. Не надо только бедное заболтанное слово «гуманизм» прочитывать в привычно-расширительном ключе, по-школьному подводя под него едва ли не обязательную ангажированность нашей литературы — от залитого кровью «Тараса Бульбы» и до вдохновенно-прозрачной, но не менее от этого кровавой «Молодой гвардии». Нет, давайте вернем слову его чистое исходное значение — буквальное, от слова «человек». Ибо в книгах Стругацких именно он, человек — как раз то самое, что в точности отвечает словам Ивана Жилина: «Во всякой жизни, как и во всяком деле, главное — это определить главное».
РАЙ ДЛЯ БЛАГОРОДНЫХ. «Полдень, XXII век»
Симпатий к Хемингуэю Стругацкие не скрывали никогда. Как и того факта, что в молодости многое взяли от его литературного метода. В «Возвращении» АБС неоднократно ссылаются на него едва ли не напрямую, в особенности же — названием последней части (и, одновременно, последней новеллы). Однако и в этой ссылке, и в самой новелле содержится очевидное противопоставление, и это — не случайность.
АБС в своем творчестве с самого начала выбрали путь наибольшего сопротивления — в отличие от Хемингуэя. Как бы парадоксально это ни звучало. Хэм совершенно сознательно шел дорогой спортсмена — и в жизни, и в творчестве. Именно в том понимании слова «спортсмен», которое принято в Высшей школе космогации. («Сережа чувствовал, что еще немного — и он наговорит грубостей и начнет доказывать, что он не спортсмен».) Писатель шел по этому пути сам и вел по нему своего героя, создавая для него сначала трудные, а позже, с годами — и попросту нечеловеческие условия — на выживание. Но — создавая их искусственно. Хемингуэй, как и каждый из братьев Стругацких, был сыном войны — войны, которая сделала его поколение потерянным. И он остался таким до конца, так и не сумев создать не то что счастливого, но и попросту самодостаточного героя. Тех жизнеутверждающих сил, какие кипели в двужильных АБС, вернувшиеся с бойни «потерянные» в себе не нашли. Они, как и их герои, рвались назад, к войне, укрепляя миф о невозможности или, как минимум, неинтересности счастливого человека. В истории русской литературы «подтверждением» этого мифа служил провал Чернышевского, с его новыми людьми и светлым будущим — на фоне Достоевского и Гоголя. И даже на фоне куда более оптимистичных Толстого с Тургеневым…
Стругацкие очень хорошо знали литературу. Более того. Литературу они очень любили. Хорошую литературу. И русскую, и мировую. Тем большая смелость потребовалась от них, чтобы рискнуть встать на путь «описателей счастья» — как казалось тогда всем (и как кажется ныне многим), никуда не ведущий. Направление взгляда художника во времени и задает ключевое противопоставление. У Хэма — «не будете», у АБС — «будете».
Ни в малейшей степени не была свойственна начинающим писателям Стругацким глупая юношеская наивность, порождаемая исключительно невежеством. Всё они отлично знали, и тем не менее верили — получится. Попытаемся представить себе это сегодня: повидавшие самые что ни на есть реальные ужасы войны, не такие уж и юные люди, филолог и астроном, еще только нащупывающие свое писательство, принимаются строить целый мир (точнее — даже миры) счастливых людей, людей реального земного коммунизма! На подобное, если можно так выразиться, поведение могло толкнуть одно из двух: или полное безрассудство, или, напротив, такая вселенская уверенность в своих силах, такая гордыня, что Мор и Кампанелла покажутся на подобном фоне застенчивыми новичками-неудачниками. Каковыми, впрочем, они и являются: творцы утопий и солнечных городов не слишком-то преуспели в создании живых картин общества будущего: с одной стороны, в их идеальные миры никак не получается поверить, а с другой — очень уж знакомые черты просматриваются в описаниях рая на земле. («Устройство было необычайно демократичным, ни о каком принуждении граждан не могло быть и речи (он несколько раз с особым ударением это подчеркнул), все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов».) Напротив, АБС с самого начала отказываются именно и прежде всего от «непохожих» построений, от утопических миров, населенных сконструированными от ума «новыми людьми», которые ничего, кроме вдохновенной прозрачности, своему апологету не сулят. Каким бы ни был описываемый Стругацкими мир, всегда работает ключевое правило: герои — живые люди. Да, отборные. Благородные. Но — живые! И каждый из них, пусть даже лучший из лучших — совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать… Разве что глаза особенные — как у детского врача. Ну и улыбка еще — милая и какая-то детская… Что же до человека по-настоящему нового, то описывать его всерьез — дело опасное и неблагодарное. Ведь это будет уже совсем другой человек. Какой? А этого мы и сами еще как следует не понимаем. Ведь это мечта…
