Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям
Ладно. Что там Вальтер-то рассказывает? Но Вальтер как раз приумолк, с преувеличенной внимательностью разглядывая столбцы стоячих цифр на экране какого-то прибора, одного из бесчисленных, направленных на Коля за эти часы, — будто чувствовал, что пилот улетел в собственную память. И будто почувствовал, что пилот вернулся, — Коль еще слова не успел сказать, а Вальтер начал точнехонько с того места, на котором умолк.
Взамен всех проблем, тревоживших человечество во времена той жизни Коля, естественно, повыскакивали новые — того же мантийного баланса, регулирования и локальной стимуляции солнечной активности, чистки околосолнечного пространства, дефицита полярных сияний (вот уж из пальца высосали проблему, подумал Коль) и так далее. Кроме того, близилась к решению проблема мгновенного пробоя пространства, и, как только пробой осознался как близкая реальность, то есть двенадцать лет назад, были отменены релятивистские звездные. После Первой Звездной в глубокий космос ушли еще восемь кораблей — пока ни один не вернулся. Поддерживается гравиконтакт с тремя инозвездными цивилизациями — первый был установлен еще лет сорок назад буквально по случайке, уточнил Вальтер, и Коль опять озадаченно отметил прозвучавшее в речи потомка жаргонное словцо, совсем недавно скользнувшее в его памяти. Более развитые цивилизации, уже имеющие установки пробоя, не обнаружены. По поводу загадочного их отсутствия идут яростные дебаты в Координационном центре, в Совете, в Управлении дальней связи; выдвигаются объяснения разнообразнейшие, а подтверждений нет ни одному.
Когда Ясутоки-сан, застенчиво улыбаясь, вошел в комнату — снова уже не в белом халате, а в прежних леопардовых шортах, — Коль был доведен до крайней степени возбуждения. Его подмывало немедленно нестись в Управление дальней связи. А еще лучше — на Трансплутон, в Институт пробоя. В улыбке Ясутоки появился сочувственный оттенок. Он объявил, что на дворе ночь, что в соседней комнате ждет легкий ужин, а еще комнатой дальше ждет не дождется постель. У Коля отвалилась челюсть. «Какой сон, — воскликнул он. — Я здесь уже целый день и ничего не видел, кроме вашей медицины!» Ясутоки кротко слушал, полуприкрыв глаза и сложив руки на животе, а потом сказал: «У тебя впереди еще вся жизнь, Коль. Не надо торопиться. Надо отдохнуть. Завтра доставят тела с крейсера».
Кажется, он еще что-то говорил, но Коль уже не слышал его, а слышал Лену и видел Лену.
…Он сказал: «Ну да, его каюта ведь ближе, не устаешь по ночам от долгих пробежек!», и тогда сострадание погасло в ее глазах, она ничего не ответила, только повернулась гордо и зло и пошла прочь. Перед ним все поплыло, он сделал маленький шажок за ней и сразу широко качнулся назад, потому что все уже было бесполезно, и только смотрел, как она идет; а у машины ее уже ждал Лестрети, они упаковались, пробубнилась обычная процедура проверок — герметичность, энергия, связь, — и по наклонному пандусу вездеход скатился наружу. На экране было видно, как тяжелая машина, поднимая рвущиеся на диком ветру клубы зеленой пыли, аккуратно переваливаясь на барханах, подползла к стене зарослей, твердокаменных, узловатых, ощетиненных ядовитыми шипами. Вездеход вломился в них и сразу пропал из глаз — только от щели пролома, медленно вытягиваясь, пошла вдаль узкая просека подминаемых вершин, а вскоре и она утонула в тумане, белесым горбом колыхавшемся над кратером Источника. Тогда Коль не выдержал и позвал: «Лена… Лена, как там?» Она ответила ровным голосом: «Слышу хорошо, первый, слышу хорошо. Машина с кустарником справляется. Делаем станции каждые десять минут. Прошли пять тысяч семьсот сорок три метра. Грунт твердый, индикаторы спокойны, подходим к внешнему валу». Коль хотел молить о прощении, но не было сил унижаться при всех. Она вернется, думал он. Через три часа она вернется… Он твердил эту фразу до того мгновения, когда в прорве тумана тускло полыхнуло и кусты на миг стали из черных пронзительно-алыми, а по полу рубки прыгнули, тут же пропав, резкие тени. Он даже не сразу понял, что это, когда из динамика раздался мгновенный гремящий треск и короткий уже не вскрик — просто звук, с которым и любовь, и ненависть, и желания, и надежды, и прошлое, и будущее, выбитые неожиданным молотом, горлом вылетают из только что совсем живых и вдруг уже расплющенных тел… и сразу стаю невыносимо тихо, потому что погасла даже несущая частота. Он бежал на верхнюю палубу, к вертолету. Его пытались задержать — он исступленно дрался с Коганом, в кровь разбил ему лицо, отшвырнул. Ему не хотели открывать люки — он кричал, что взорвет двигатель и уничтожит всех. Он, невесть как проведя машину сквозь вечный ураган, достал, выудил остатки вездехода из ада, в который превратился Источник… Через неделю они знали, что такие извержения происходят в Источнике каждые сто двенадцать часов.
Лена была мертва безнадежно, а Лестрети удалось спасти. Он погиб два года спустя, вместе с остальными.
Ясутоки тронул Коля за плечо.
— Ложись-ка спать, — проговорил он.
Коль, отказываясь, мотнул головой.
— Я помогу, хочешь?
Коль вопросительно посмотрел на него — врач покивал.
— А где Вальтер?
— Ушел. У нас много срочных дел.
— Из-за меня?
— Да. Мы обязаны дать тебе настоящую жизнь.
Коль помолчал.
— Это реально?
— Конечно. А ты ложись — завтра будет новый день.
Твой первый полный день. Первый из очень многих, Коль.
— Я знаю, — проговорил Коль медленно. — Только совестно перед… теми… всеми. Почему я?
Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза. Возбуждение и радость покинули его, последнее воспоминание оказалось роковым, и он понял вдруг, что теперь абсолютно один. Больше один, чем там, в огромном обезлюдевшем корабле, потому что вот наконец вокруг были люди, добрые, участливые, но бессильные заполнить пустоту. Уже некуда лететь. Он вернулся. Ему никогда не вернуться.
— Меня послали отснять с воздуха гнездо тифонов… а в это время Пятнистый лишайник…
В горле будто взорвалось. Коль стиснул лицо ладонями и затрясся в беззвучном сухом плаче. Перед глазами маячили каюты катера в зеленоватой паутине и затянутые мшистой серой плесенью холмики омерзительной слизи, которыми в считанные минуты стали все. Кроме него.
Ясутоки встал, сказал: «Дверь!» Стена беззвучно и легко, как во сне, раскололась.
— Посмотри, — сказал Ясутоки. — Если понравится, будешь жить там.
Коль подошел к расколотой стене:
— Наверное, понравится…
— Тебе обязательно будет хорошо у нас, — проговорил Ясутоки ему вслед.
Коль остановился:
— Мне уже хорошо. Просто… совсем не хочется спать.
Ясутоки легонько подтолкнул его в спину.
Дверь пропала, едва Коль переступил порог. Свет остался по ту сторону. Дико хотелось выпить. Не слишком много — просто чтобы отмякнуть и начать относиться к тому, что есть, как к чему-то нормальному. Но очень неловко было даже спрашивать. Воровато оглянувшись почти в полной темноте, Коль сказал тихонько: «Бар!» Комната не отреагировала. Может, у них тут выпивки и в заводе нет… черт. Во всяком случае, когда кормили во время завершающей части медосмотра — вкусно, сытно, но без всякого намека на праздничный банкет, просто перекус под непринужденную беседу о загадочном отсутствии сверхцивилизаций, — ничего похожего на триумфальный бокал шампанского не возникло. Ладно, переживем пока.
Подошел к широкому окну. За стеклом пылала звездами ночь. Но то был летний погожий узор, щедрая россыпь небесной карамели, от которой слаще спится в предвкушении доброго завтра. Звезды выглядели всего лишь украшением Земли — Земли титанов, на которой Колю обещали место. Он не боялся их Земли, он жаждал войти; но зачем, за что — один?
Подбежал к стене, сказал торопливо: «Дверь!» Стена раскрылась. Ясутоки сидел и смотрел Колю в лицо, будто ждал его появления.
— Послушай, Ясутоки-сан… Я сейчас уйду, но… Мы привезли тонны образцов, километры записей… Мы не зря летали? Вам это нужно?
Ясутоки беспомощно улыбнулся:
— Я не знаю. Я врач, Коль, прости. — Коль стиснул зубы. Ясутоки посмотрел ему в глаза и сказал: — Спокойной ночи.
И навалилась сонливость. Коль едва успел добрести до постели.
…Проснулся от яркого света и, еще не понимая, что это, еще не вполне вспомнив себя, почувствовал какую-то детскую ожидающую радость. Словно после очередного года в городе он опять приехал на каникулы к бабушке, в Ямполицу. Комната выходила на восток, и любой из солнечных безбрежных дней между смолистым лесом и чистой рекой начинался с золотого света, бьющего сквозь тоненький, секущийся от ветхости ситец на окошке. Теперь нетерпеливая надежда на верное наслаждение каждой минутой жизни вновь сверкала над еще закрытыми глазами.
