Михаил Львов - Каменный пояс, 1985

На другой день, девятого июля 1941 года, мы сдали Псков. Одиннадцатого июля немцы ворвались в Порхов.

Однако шло время, и наше сопротивление становилось жестче и надежнее. Наконец мы почти остановили врага на берегах болот и мутных рек Северо-Запада. За каждый свой шаг вперед он теперь платил огромной кровью, мы все чаще и чаще нападали на неприятеля, и страх постепенно стал проникать в его наглую черную душу.

В один из июльских дней 1941 года меня срочно потребовал к себе редактор. Я немедля явился к бригадному комиссару и увидел, что он весь светится отрадой, весело возбужден и даже не пытается скрыть ликования.

— Ну вот, старик, — велев мне садиться, сказал Московский. — И на советской улице наступает праздник. Четыре дня назад наша 11-я армия контратаковала 4-ю танковую группу немцев. Дело идет вполне прочно. Тебе поручается подготовить бригаду писателей и газетчиков. Как только будут взяты Сольцы, вы поедете туда и дадите целых две страницы о нашей победе! Жди сигнала, старик!

В конце следующего дня Василий Петрович позвонил и велел прийти к нему. Оказалось, что генерал Морозов действительно выбил немцев из Сольцов и теперь бой идет уже за окраиной.

— Немец пятится, черт бы его побрал! — заключил Московский. — Краснов вышвырнул врага из города. Выходит, умеем ломать скулы германцам!

В моей памяти возникли образы Краснова и его комиссара. Однажды, после сильного боя, в котором врага основательно потрепали, я решил найти командира 68-го стрелкового полка, судя по всему, не только смелого, но и осмотрительного человека.

Вышагивая по лесу, сильно побитому артиллерией, спросил бойца, дежурившего при телефоне, как найти Краснова.

— А чего их искать, — сказал боец. — Вон они на полянке харч доедают.

Я подошел к офицерам, хлебавшим суп, назвал себя.

Командиры поднялись с травы, тоже отрекомендовались. Я поглядел им в лица и обомлел. Можете мне верить или считать мои слова литературной выдумкой, но передо мной стояли Чапаев и Фурманов. Краснов, покручивая пшеничные усы, был точной копией знаменитого начдива, каким его создал на экране Борис Бабочкин. Единственное отличие — на груди комполка светилась звезда Героя Советского Союза. У комиссара был громадный фурмановский лоб, чуть кудрявились волосы и на губах иногда появлялась обаятельная улыбка.

Так вот именно об этом Краснове и говорил мне бригадный комиссар.

Все мы ликовали. Еще бы! А вдруг это начало великого перелома!

Утром, еще до первых лучей солнца, мы уже тряслись на редакционной полуторке в отбитый у немцев город. Я еще расскажу вам об этой поездке, а пока позвольте вернуться к началу войны.

Как-то возвращаясь из полка противотанковой авиации, тащился я по небольшому леску, на опушке которого стоял редакционный поезд. Внезапно из-за дерева вышел человек, лицо и фигура которого немедля приковали мое внимание. Он был в полувоенной одежде, но весь вид его, как мне показалось, выдавал в нем кадрового офицера.

Над добрыми усталыми глазами, над высоким лбом серебряно светилась еще густая шевелюра.

Если бы даже я не видел десятки раз портреты этого человека в его книгах, я все равно признал бы поэта по чистой белизне волос. Мне тотчас припомнилось стихотворение, в строках которого ясно читались его лицо и характер. Стихи назывались «Седина»:

Рукою волосы поправлю,Иду, как прежде, молодой,Но девушки, которым нравлюсь,Меня давно зовут — седой.Да и друзья, что помоложе,Признаться, надоели мне:Иной руки пожать не может,Чтоб не сказать о седине.Ну, что ж, мы были в жарком деле.Пройдут года — заговорят,Как мы под тридцать лет седелиИ не старели в шестьдесят.

Мне нравились книги поэта, нравился заочно он сам, вся его долгая и чистая жизнь. Прибавьте к этому то, что я сообщил вам раньше: мартовскую телеграмму из Москвы в Ригу.

— Ну, вот и довелось нам встретиться, — сказал я поэту. — Здравствуйте, Степан Петрович.

— Здравствуй, — отозвался Щипачев. — Выходит, мы знакомы.

Я назвал свою фамилию.

— Да-да, вспоминаю. Это твои «Ночь перед боем» и «Дальнюю дорогу» мы напечатали в «Октябре». Ну, что ж, я очень рад.

Мы не однажды потом бывали вместе в действующих частях, Степан Петрович приезжал ко мне в армии, и тогда в блиндаже корреспондентского пункта была большая теснота.

Я не стеснялся читать свои литературные опыты этому доброму человеку. Он слушал стихи с уважительным вниманием, ни разу не позволив себе не только перебить младшего репликой, но даже сделать неодобрительное движение взглядом или рукой. Обычно, выслушав меня, Щипачев некоторое время молчал и, лишь обдумав ответ, в деликатной форме высказывал замечания и похвалы. Это всегда было самое существенное, самое главное для автора. И я неизменно говорил своему учителю «спасибо» и обещал подумать и поправить строки.

Вот теперь можно опять отправиться в ранний июльский рассвет 1941 года, увидеть воображением расшатанный редакционный грузовик, на борту которого тряслись литераторы и журналисты фронтовой газеты. Мы ехали счастливые, возбужденные известием об освобождении Сольцов, — нам всем хотелось верить, что это начало фашистского конца.

Я сейчас не помню, к сожалению, из кого состояла бригада газеты. Единственный, кого твердо запомнил, был Степан Петрович. Журналисты попросили Щипачева сесть в кабину, это его, кажется, смутило, но мы все же настояли на своем.

Чем ближе подъезжали к Сольцам, тем чаще пятнали небо кресты немецких самолетов. Вглядываясь в июльское горячее небо, мы предупреждали друг друга в тех случаях, когда нам казалось, что «мессера» пикируют на нашу машину. И прежде всего, конечно, заботились о безопасности Степана Петровича и помогали ему укрыться в канаве или снарядной яме.

Один из первых советских офицеров, двенадцать лет прослуживший в Красной Армии, Щипачев, разумеется, не очень нуждался в наших заботах, но я пишу, как было.

Наконец мы подъехали к Сольцам. Отчетливо был слышен мощный гул боя где-то западнее города. Вероятно, немцы контратаковали.

У меня уже был достаточный опыт, чтобы представить себе, какая схватка идет сейчас там. Мы, естественно, не желали отдавать врагу этот, может быть, первый отбитый нами город, но ведь и для немцев Сольцы были первой крупной утерянной ими позицией.

Близ станции нас остановили патрули.

— На машине не проехать, — устало сообщил сержант. — Фрицы перед отступлением густо заминировали улицы. Оставьте грузовик здесь, идите пешком.

И добавил буднично:

— Шагайте гуськом, держите интервалы побольше.

Мы попросили Щипачева замкнуть колонну, и он, занятый какими-то своими мыслями, кивнул головой.

Со станции, где вышли из грузовика, до города было, вероятно, два-три километра. Вышагивая по улице, примыкавшей к железнодорожной насыпи, все прислушивались к звукам боя, стараясь по ним определить ход сражения.

Уже подходя к городку, я обернулся и похолодел от испуга: Степана Петровича в конце нашего строя не было. Я безуспешно разыскивал его несколько минут у развалин. Совсем отчаявшись, бросил взгляд на железнодорожную насыпь: Щипачев стоял возле рельсов, что-то разглядывал на той, не видной мне стороне.

Я кинулся к нему со словами упрека, но, взглянув в глаза старшего товарища, сдержал себя. Щипачев был бледен, и под кожей его скул перекатывались желваки.

Я тоже посмотрел туда, куда безотрывно глядел Степан Петрович, и сердце у меня заработало с перебоями.

На откосе насыпи лежали мертвые маленькие дети, пять или шесть девочек и мальчиков, совсем малышей. Старшей девочке было шесть, может, семь лет. В русой косичке ее пылал голубой бант, безжизненные синие глаза равнодушно смотрели в небо.

Детей или посекли пулеметные очереди, или убило взрывной волной.

Конечно, и Щипачев, и я уже многое успели повидать на войне. Мы хоронили близких, на наших глазах бомбы превращали в кровавый пар только что живых людей, да и нам самим выпадали не больно сладкие дни. Но, согласитесь, одно дело, когда погибает вооруженный мужчина, и совсем иное, когда вот так умирают малые беззащитные дети.

И мне нетрудно было понять, что творилось в душе Степана Петровича в ту черную минуту.

Но что поделаешь? Мы обязаны были спешить, и я сказал Щипачеву:

— Пойдем, прошу тебя. Я потом позабочусь, чтобы отыскали родителей этих несчастных детей. Их похоронят, обещаю тебе.

Поэт молча спустился с насыпи и, не выбирая дороги, пошел к товарищам, которые, заметив наше отсутствие, ждали отставших.

Вскоре мы вышли к крайним домам городка. Я жадно рассматривал улицы Сольцов. Корежилась прихваченная огнем жесть крыш, трескались, разваливаясь в пыль, каленые кирпичи, воздух пах так, будто сожгли аптеку со всеми ее лекарствами, травами и снадобьями. То и дело попадались трупы врагов.