Сергей Лукьяненко - Как умирают Ёжики, или Смерть как животнотворное начало в идеологии некроромантизма
И ещё я знал, что у причала, на который сейчас приду, качается виндсерфер с чёрным неразличимым парусом.
Как правило, мачта и парус виндсерфера лежат на доске, пока владелец не встанет на верткую палубу и не поднимет парусину за гибкий гик-уишбон. Но у этого, моего виндсерфера мачта уже стоит — как на яхте. И палуба лишь слегка заколеблется, когда я ступлю на неё. Потому что это МОЙ виндсерфер, он ждёт меня всю жизнь.
Я возьмусь за пластиковую дугу, подтяну лавсановое чёрное крыло паруса, ветер мягко выгнет его, а я откинусь назад, чтобы уравновесить упругую силу. Узкий корпус оторвётся от причала и заскользит, срезая круглым носом гребешки, которые чуть светятся во мраке. Тёплые брызги ударят по рукам и по лицу. И скоро в мягкой, обнимающей меня тьме волны эти станут сильнее, доска побежит со склона на склон, и я, никогда не ходивший на виндсерфере, инстинктом угадаю секрет управления и сольюсь в этом движении с чёрным ласковым ветром и плавными ритмами волн… Я засмеюсь, когда вставшие навстречу всплески слизнут с меня лишнюю одежду, сделают меня маленьким, ловким, гибким. И обнимут меня, десятилетнего, закружат и укроют в усыпляющей, нестрашной, никому недоступной мгле…
А что будет потом?
Если что-то и будет вообще, то, пожалуй, лишь это: доска приткнётся когда-нибудь к берегу, а вдали засветится закатная полоса. Я выскочу на траву и, торопясь, побегу по заросшему склону вверх. Чертополох будет хватать меня за мокрые ноги, но я, запыхавшись, выбегу на бугор. И увижу, как слева темнеет похожая на замок водонапорная башня, как светится в закатном отблеске старая Спасская церковь — памятник старины и гордость нашего городка — и как горят огоньки в окнах знакомого двухэтажного дома. И в мамином окошке горит свет… Ох и загулялся я!.. Ну и правильно, если влетит! Главное, что я уже почти дома. Подожди ещё минутку, я бегу, вот он я!..[22]
Виндсерфер и правда стоял у берега. Его узкий пластиковый борт скрёбся о спущенные с причала плетеные кранцы. Парус, невидимо растворившись во мгле, трепетал на ветру.
Сейчас я, сейчас…
Я сбросил на плиты пиджак, полуботинки, носки, галстук. Подвернул брюки. Подошел к краю. Заранее ощутил, как ступлю сейчас на мокрую мелкоребристую палубу, как закачается она… Выждал, когда наклонится ко мне мачта, ухватил её… Ну!»
Вот как уходят:
Не трогай, не трогай, не трогайТоварища моего.Ему предстоит дорогаВ тревожный край огневой —Туда, где южные звёздыУ снежных вершин горят,Где ветер в орлиные гнёздаУносит все песни подряд. Там в бухте развёрнут парус,И парусник ждёт гонца.Покоя там не осталось,Там нет тревогам конца.Там путь по горам не лёгок,Там враг к прицелам приник —Молчанье его пулемётовБьёт в уши, как детский крик. …Не надо, не надо, не надо,Не надо его будить.Ему ни к чему теперь памятьМелких забот и обид.Пускай перед дальней дорогой,Он дома поспит, как все,Пока самолёт не вздрогнулНа стартовой полосе.
…
…Но если в чужом конвертеПридёт к вам чёрная весть,Не верьте, не верьте, не верьте,Что это и вправду есть.Убитым быть — это слишком:Мой друг умереть не мог.Вот так… И пускай братишкаЕму напишет письмо…
Возвращаясь к вопросу о «проводниках отсюда» — там, куда они уводят, у героев ВПК часто уже есть друзья. Один из них — Чиба («Лоцман»), проводник проводника (есть ещё всезнающие бормотунчики, роботы, домовые, ыхала и пр.). Что такое Чиба — непонятно. Потустороннее существо. Игрушка, очень милая — но если вдуматься и представить его рядом с собой, станет не по себе. Это — игрушечный оборотень, то клоун (см. клоунов из «Голубятни…» и «Оно» С.Кинга), то котёнок с головой клоуна или с рыбьим хвостом, то воронёнок (ты не вейся надо мной), то плюшевая обезьянка (опять Кинг), то варан, то (бр-р!) птичий скелетик. И Чиба знает больше, чем положено живым. Ему открыто закрытое для них:
«— Через пески…
— Что?!
— Через Оранжевые пески, — сказал он отчётливо. — На плато, что рядом с Подгорьем, — пустыня. Горячая, с большим оранжевым солнцем…
Я вздрогнул. И, пряча испуг, сказал пренебрежительно:
— Что за бред. Какая может быть пустыня в той местности?
— Может…
— Почему я там никогда про неё не слышал?
— А никто не слышал. Потому что никто не бывал там. Никто не поднимался на плато.
— Ты спятил? Рядом с городом…
— Да! Все думают, что поднимались другие, и делают вид, что там ничего такого.[23] Просто так, пустыри. И говорят об этом друг другу, и сами верят. А на самом деле… Я не вру, честное-расчестное слово! Ну, Чибу спросите!»
Чиба-то знает…
Чип — почти тёзка Чибы, лягушонок из «Баркентины с именем звезды» — тоже оборотень, которого не боится только главный герой, старый моряк Мартыныч, да ещё братья-фантасты Саргацкие. Но Чип ещё вполне безобиден. Хотя и в этой сказке есть уже и очень непростые корабли (сама баркентина и игрушечный кораблик), и магия, и мысли о гибели людей и кораблей.
В «Ночи большого прилива» смерть уже присутствует на каждой странице. Иногда травестийная, как в первой части, в «Далёких горнистах», но уже и там появляется история Трубача-Хранителя, пока это Валерка — он же штурман Дэн — и пока эта история не так однозначно безнадёжна, хотя и здесь есть что-то вроде гибели братьев, после падения с крепостной башни оказывающихся в Нангияле… то есть, мы хотели сказать, в Старо-Подольске.
Светлый штурман Иту Лариу Дэн встречается со смертью — подлинной или символической — много раз. Но это лишь подход к истории смерти как состояния, — смерти как истинной жизни. Такую смерть принимает Ёжики и, видимо, Игнатик Яр (тут уместно снова вспомнить о свечках; у ВПК свечка — индикатор жизни; когда горит свеча, стоит упомянуть чьё-то имя — и узнаешь, жив ли он; если жив, свеча продолжает гореть, как это и было в случае обоих персонажей. А вот Капитан с глазами-провалами, Капитан, берущий книги в уплату за проезд, имеет право задуть свечу…)
Очень интересна и показательна история посвящения в Командоры («приёма в мертвецы» по Пелевину) история Корнелия Гласа из «Гуси-гуси, га-га-га». Корнелий, чтобы на равных правах войти в мир детей и, позднее, стать Командором (а это — главные «проводники отсюда»), переживает последовательный ряд символических смертей, последняя из которых могла быть и настоящей (учёные, занимающиеся «гранью» Вест-Федерации, не уверены, остался ли он жив).
Любопытна, между прочим, и легенда «безынд» о Маленьком рыбаке, мальчике-сироте, унесённым гусями на Луга. Во-первых, подчёркивается трудность пути в иной мир — Маленький рыбак должен подняться на гору, претерпев мучения, сильно напоминающие картины буддийского ада; далее он приносит гусям-«психопомпам» кровавую жертву (кормит их своим мясом); впрочем, этот момент вообще характерен для сказок многих народов, поэтому его можно считать скорее данью традиции; сам полёт — как мы видим, типичный способ перехода в иной мир; наконец, Луга — счастливое место, где маленький рыбак (а позднее — безынды из «спецшколы») находит родителей. Встреча с предками — характернейшая особенность послежизни.
(Отвлекаясь от основной темы, хотелось бы отметить параллели между «Гусями» и «Синим городом на Садовой»: храм, как убежище, настоятель как защитник, подземный выход из храма — путь спасения, и т. д.).
Ёжики, если помните, после смерти перешёл в другой, лучший мир. То же происходит с писателем Решиловым (да и его спутником Сашкой).
