Олег Павлов - Гефсиманское время (сборник)
Я здоровьем не блистал. Надо было добывать хлеб. Я не мог устроиться на работу. На шахту не брали. Поселок небольшой. Мои слезы в комсомоле и КПСС не пробивали. Им было наплевать. И только на стройке шахтуправления меня приняли разнорабочим. Сменил молоток и зубило на лом и кирку. Зима, лом, траншея. Добываю хлеб. От недоедания, мерзлой земли в глазах искры. Мне советуют младшего брата устроить в интернат. Я все пороги обил в г. Уссурийске. Добрался до самых верхов, но никто меня не понял. Сестра желает учиться в техникуме. Мой заработок на стройке 700–800 рублей по тем временам. Сестре надо помогать. Не выдержала, пошла работать. Я с братом уезжаю на вновь строящийся завод по ремонту атомных лодок, его теперь часто по центральному ТВ показывают – бастуют. Одиннадцать лет отдал заводу. Учился заочно. Работал судовым сборщиком. Избирался освобожденным председателем цехкома. Работал инженером, ст. инженером, мастером, нормировщиком. Вступил в партию КПСС. В стране был подъем производства. И в магазинах было что-то. Шли шестидесятые годы (в бытность Хрущева).
По семейным обстоятельствам переезжаю во Владивосток. Работаю на инструментальном заводе в должности ст. инженера. Масса обязанностей по общественной работе: член партийного бюро, член профкома, «постоянный председатель» по выборам в Верховный совет, краевые и местные советы, командир народной дружины. Но языка за зубами удержать не смог. На заводе скандал между сторонниками старшего инженера и директора. Письмо в газету «Правда» послужило поводом для раздора. Нас – членов бюро – стали пытать, то есть отношение к письму, – комиссия из крайкома партии. Прямо и четко говорю, что необходимо проверить все факты в письме и наказать виновного по фактам. Мое выступление не понравилось комиссии, правда, наказали обе стороны. А через некоторое время идет обмен партийных билетов. Идет собеседование. А получать билет надо было у первого. Если б вы знали, как он этот билет крутил, как он сожалел, что мне его обменяли. Все мне припомнил.
Вот уже двадцать лет я живу на одном месте. Завод с ноября месяца закрыт на неопределенный строк. Нет заказов. Я не у дел. Нас не увольняют и не дают работы.
А как мы с женой были рады, когда началась перестройка. Я с работы отпрашивался, когда по ТВ выступал Горбачев. В рот заглядывал. Начался выход из партии КПСС. Сделал это и я. Я в партии пробыл 30 лет. Мне пришили персональное дело.
1991, август, сентябрь, ГКЧП. С женой ночью не спали, слушали голос России по радиоприемнику. Волновались за Ельцина, за «демократию». На заводе ТВ. Я даю интервью. Я – МЫ – все заводчане – поддерживаем Ельцина, свободный труд и зарплату.
Приватизация завода. Что это такое? Толком никто не знает, с чем ее едят. Трудно понять. Нашему заводу навязывают приватизацию по 3-му варианту. Решаем. Хлопаем. И прохлопали. Я лично много сил тратил на сплочение рабочих, на борьбу против решений администрации завода. Мое обращение к рабочим свелось к тому, что они отказывались дать подпись под текстом обращения и т. д. А повязаны они были одним – это пьянство на работе. Все им прощалось. Этим они были куплены. По этому принципу и сейчас народ живет. За что и поплатились. Теперь нас с завода выгнали. Я писал Чубайсу А. Б., что приватизация идет неправильно. Писал, что заводы грабят. Наш завод знали во всех республиках СССР. Сейчас тяжело смотреть. Завод разграблен. Тяжело смотреть на разбитые окна цехов. Помещения цехов и отделов сдают в аренду. А это зарплата для администрации; для нас, рабочих, денег нет. Госкомимущество края подсунуло нам человека на пост директора. Мы все поверили. Он нам обещал до нового 1995 г. погасить задолженность и вывести завод из прорвы. Вышло наоборот. Через два м-ца завод остановился. Пенсию оформлять невозможно, что положено делать отделу кадров, работяга бегает сам. А кругом пинают. Попробуй докажи.
И вот у меня сложилось в душе, что я виноват сам. Виноват за то, что я родился и жив, за доверие людям. Меня обманывала партия КПСС, затем Горбачев М. С., затем Ельцин Б. Н. со своей командой во главе с Черномырдиным В. С. и Чубайсом. Что я имею на сегодня? Ответ: НИЩЕТУ. Только во сне забываешься, а как только открываются глаза, сразу же появляются боль в груди за свою бездеятельность и унижение. И так каждый день».
«Поскольку им нужно защищать себя от разоблачений со стороны народа, то они сплотились в единый клан. Потеря единства равноценна смерти. Именно по этой причине они из всех сил стараются «нейтрализовать» своего противника, народ, лишая его элементарных прав. Начиная от местной администрации, милиции, прокуратуры, суда и кончая Верховным судом и аппаратом президента, обращения граждан нигде не регистрируются. Это дает чиновнику право не отвечать и выбрасывать любые заявления в мусорный ящик. В других структурах власти – ненамного лучше. Следует добавить, что на Старой площади (аппарат Президента) организация приема граждан, по сравнению с брежневскими временами, ухудшилась в несколько раз».
«Мы пытались начать демократию снизу – это выборы в начале года в местные органы власти. На всех уровнях выбраны все до единого, – представители «партии начальства», прежних и нынешних хозяев жизни. На прежних выборах в 1990 г. – 10 % были инакомыслящие. Основной фактор: уже четвертое поколение живет в перепуге. Наш край – край лишь непуганой номенклатуры. Она поняла истину: для основной массы населения удар по животу страшнее, чем удар по голове – это им дала Перестройка. По-прежнему раньше – голосователи, теперь избиратели отдают голоса за тех, на кого начальство указало…»
«Россия никогда не была демократической страной. Раньше было – партия сказала надо, а мы должны были говорить, что обязательно сделаем. В 1991 году вдруг круто все изменилось. Нам стали говорить, что к нам пришла демократия. Это только первая естественная стадия демократии. Она называется вседозволенностью. Хотя у нас и есть различные силовые структуры, но они не могут остановить, да и не остановят рост несправедливости, коррупции, преступности. Даже при расцвете демократии нужны строгие регулирующие, а порой и ограничивающие законы. У нас же в России сейчас разрабатываются и стараются внедрить в жизнь законы, которые воспитывают и развивают в людях алчность, стремление к наживе любой ценой».
«А в деревнях всю жизнь угнетают, все отбирают: т. е. молоко, яйцо, мясо. На полях остается много добра, все делается по указке сверху, как будто они больше крестьянина знают, когда убирать урожай. Нет горючего, при нашем-то природном богатстве, наградила же природа людей неблагодарных, все за границу, опустошают матушку землю».
«Получил немного землички для устройства крестьянского (фермерского) хозяйства и тем и кормился до сих пор. Сажаю сад, развожу пчел, выращиваю картофель и разный овощ – кормлю семью, часть урожая продаю. Работаю руками, произвожу экологически чистый продукт и не устаю надеяться на то, что наступит наконец такой день, когда нам потребуются учителя, когда народ потребует к себе таковых и разгонит совсем всяких пастухов с палками и кнутами, какие до сих пор стоят над ним. Увы, дожидаться светлых дней нынче трудней. Хотя хорошие люди, конечно, есть, но народ парализован. Все по своим закутам. Ну а крестьяне, село, вообще потеряли все здоровые силы. Смешно, но именно я, вообще-то городской человек, сегодня пытаюсь возвращать на бывшую ростовскую огородную землю огородные навыки. Раньше тебя поддерживали все-таки то же телевидение или радио. А сегодня оттуда на страну никто ничего хорошего не вещает».
«Душат нас всех – и колхозы и совхозы (АО). Скота осталось в нашем совхозе Степановское 40–50 % стада. Техника подошла на списание, выходила свой срок. Зарплаты не дают. Горючего на сегодня нет. В долг под урожай не дают. Чем сеять, неизвестно. Гужевого транспорта нет. Кто-то хотел купить убойное мясо. Зарезали 150 коров, покупатель сразу не приехал – и мясо пропало. Неделю вида нет. А когда приехал, пришлось этому заказчику отдать по 2000 рублей за кг. В Николаевском районе из-за какого-то дурака попало в банкроты 3 совхоза. Нечем рассчитаться с долгами банку. А в совхозе (АО) Вербенское было ж 4 отделения, самый большой был совхоз в районе. Сейчас продадут оставшийся скот, технику, что можно продать – продадут, и ничего людям не остается. Куда теперь им? С чего будут начинать? Мы, крестьяне, свою продукцию сдали государству в сентябре, но денег не получили. Горючим не запаслись. Работать нечем. Техники нет – сеяли лукошком. Все дорого. Деньги наши за 7–6 месяцев съела инфляция. На душе у всех скверно. Ждем наших денег, обещают день, месяц, полгода… А веры никакой. Дров нет. Угля нет. Рубят, жгут лесополосы, а то дети померзнут».
«Тысячи фермеров стали отказываться от земли, а правительство вновь занялось коллективными хозяйствами, с каких легче взимать налоги. Крупному хозяйству, разумеется, легче приобрести дорогостоящую технику. В его распоряжении лучшие земли. Но беда в том, что колхозник разучился работать. За годы колхозов погибло столько скота, сколько его, наверное, не было в Америке. А почему? Да всё это – не мое. После обобществления скота крестьянину сделали милость – разрешили держать одну корову и ни-ни-ни больше. Уж мужик нежил ее, холил, уж кормил и поил, а она кормила семью да еще и подкармливала гегемона. Идет с пастбища стадо – набухшее вымя чуть ли не за дорогу сосками цепляется, молоком на версту пахнет. А у колхозной коровы вымечко с кулачок, сразу видно, что нет хозяина. Людей приучили работать помаленечку, получать понемножечку, подворовывать потихонечку. И ничего, живут. Дотягивают до пенсии. В горячее время перекуры да тары-бары. Колхозники выезжают в поле лишь часов эдак в десять. А фермер в это время уже наработался – он начал работу до солнца, потому что ночует в копне сена».
