Бартон Бланш - Тайная жизнь сатаниста. Авторизованная биография Антона Шандора ЛаВея
Также у Тони не было нужды особо бунтовать против своих родителей, хотя он и чувствовал, что они никогда его по-настоящему не понимали. «Моя мать была по-своему непоседой. Она постоянно переставляла мебель или, еще что хуже, решала, что нам по какой-нибудь дурацкой причине нужно переехать в другой дом. Меня бесило, что мной так помыкают, но мой отец относился к числу людей, которые никогда не рыпаются. Люди называли его настоящим принцем. Они оба казались мне людьми довольно нерешительными, у которых ни о чем нет твердого мнения. Еще когда я был мальчиком, они стали следовать моим советам насчет того, какой модели купить машину, насчет всего, где нужно эстетическое чутье. По сути, они позволяли мне делать все, что я захочу, вот только моя мать всегда советовала мне не травмировать руки — «будь паинькой, не дерись» — из-за моей музыки. Разумеется, когда я стал старше, я не слишком много рассказывал им о своих делах, потому что не хотел, чтобы они беспокоились».
Сложности начались с того момента, как ЛаВей пошел в школу. Для Тони школа была тем местом, откуда следовало бежать. Ему никогда не нравилось быть «одним из многих», и он обнаружил, что от его занятий куда больше проку, когда он прогуливает школу, получая таким образом возможность изучать предметы, по-настоящему его интересующие. В отличие от большинства мальчишек Тони не ждал наступления лета. Оно посягало на его долгие, неторопливо текущие, одинокие дни. Улицы заполоняли голосистые подростки, ожидающие, что Тони выйдет поиграть с ними в бейсбол или футбол. Он ждал, когда дни вновь станут короче, когда шпана вернется в заточение классов, а он сможет возобновить свои занятия где-нибудь подальше оттуда. Он был в восторге от своего одиночества, и те немногие друзья, которых он допускал в свой мир, были, как и он сам, изгоями.
Хьюи Лонг, Распутин, сэр Бэзил Захарофф, Мильтон, Лондон, Ницше, Аль Капоне и другие «сатанисты de facto»,[6] действовавшие или писавшие из рационального своекорыстия, стали главными учителями ЛаВея. Как ЛаВей впоследствии учил на своих семинарах, предшествовавших созданию Церкви Сатаны, зачастую все, что требуется для обретения влияния, — это эффектная образность. «Вам не нужно знать всю подноготную их жизни, быть экспертом в том, что они сделали или написали. Вымышленные персонажи, такие как Безжалостный Минг, были для меня куда менее важны, чем реально жившие люди. Если я казался не таким, как все, то потому, что был не таким, как все. Первым проявлением этой моей черты стал имидж преступника. Меня иронически называли «пачуко», или «гангстером», так как я носил шляпу и костюмы в стиле «зут»,[7] а носил я их потому, что это была единственная одежда, в которой я чувствовал себя комфортно. Я не пытался отличаться — просто делал то, что было для меня естественным».
Он вспоминает инцидент, связанный с неким мальчиком и птицей, залетевшей к нему на задний двор. ЛаВею тогда было 11 лет от роду. Повинуясь порыву, он выстрелил мальчику в спину из пневматического ружья, когда тот уже собирался разрядить свое ружье в птицу, сидевшую на ветке всего в десяти дюймах от него. Отважный охотник выронил ружье, вопя от боли. Это был первый урок «честного спорта», полученный Тони. Его отволокли в полицейский участок, где прочитали длинную лекцию о том, что только трус мог выстрелить другому мальчику в спину и что, в конце концов, «это была всего лишь птичка».
В 30-е годы любого мальчика ждала масса приключений. Когда в 1937 году открылся мост Золотые Ворота — инженерное чудо столетия, — ЛаВей одним из первых прошел по нему из конца в конец, пользуясь тем, что мост тогда еще не был открыт для транспорта и пешеходам была предоставлена полная свобода. ЛаВей вспоминает: «Это было потрясающе — одним из первых одолеть мост Золотые Ворота. Конечно, тогда людей было гораздо меньше, и потому так здорово было оказаться на этой огромной дуге, по которой, предположительно, должны были ездить машины. Куда круче, чем в 1987 году, когда движение закрыли на несколько часов в честь 50-летнего юбилея моста. Организаторы не ожидали такого столпотворения. Туда набилось 800 тысяч человек — из-за них не было видно дороги. Под их весом естественный изгиб моста превратился в прямую. Вот был бы праздник, если б он рухнул». Так как Антон присутствовал на открытии, он имел полное право проехаться по мосту на своем «корде» 37-го года выпуска в 25-ю годовщину и ранним утром в день празднования 50-й.
К музыке Тони пристрастился еще в раннем детстве. После того как он, пяти лет от роду, зашел в музыкальный магазин и подобрал мелодию на арфе (!), родители признали за ним талант и не чинили препятствий его музыкальным занятиям. С тех пор ЛаВей учился играть на музыкальных инструментах, требовавших специфической техники. Он узнал разницу между игрой на тромбоне и кларнете, щипковых и смычковых инструментах. Вследствие этого он жаждал сочинять оркестровые аранжировки, в которых участвовали бы несколько инструментов, чье звучание смешивалось бы так, как он слышал у себя в голове.
Обратившись к клавишным, благодаря их широкому диапазону и универсальности, Тони научился играть на фортепиано, имитируя модуляции других инструментов. Он забавлялся со многими инструментами, чтобы узнать, как они звучат, и нынче может взять почти любой инструмент и сыграть на нем. «Это особенно касается современных синтезаторов: вы должны сперва научиться играть на акустических инструментах, — говорит ЛаВей, — чтобы набить руку и быть способным воссоздать их звучание на клавишных». Даже когда он подростком упражнялся на скрипке, Тони повезло с учителем, который не жалел времени и писал для него оркестровые аранжировки. «Я помню, что он расписал полную оркестровку «Славянского марша» Чайковского, чтобы я мог сыграть ее на скрипке». Изумительно исполнив партию пушки (на большом барабане) в «Увертюре 1812 года», когда ему было девять лет, в пятнадцать ЛаВей стал вторым гобоистом симфонического оркестра сан-францисского балета. «Мне просто нравилось звучание инструмента». Недолгое время он проработал преподавателем игры на аккордеоне, ходя по квартирам соседей; тогда это был очень популярный инструмент, и родители «поощряли» своих детей учиться на нем играть. Несмотря на то что поначалу ЛаВей едва владел инструментом, он умудрялся на неделю опережать своих учеников. «Когда я пришел устраиваться на работу, этот мужик вручил мне аккордеон, и я каким-то чудом, хотя и как попало, сыграл «Сорренто», оказавшееся его любимым номером. К шестому уроку я уже вовсю шпарил «Танец с саблями» и выдувал мехами «Испанскую леди». Почти как Дик Контино».
ЛаВей признает, что с самого детства был обязан своим успехом тому, что оказывался в нужном месте в нужное время. Еще карапузом он побывал на чикагской Всемирной ярмарке 1933–1934 годов (той, что называлась «Век прогресса»); в 1935-м родители взяли его на Всемирную выставку в Сан-Диего. Здания и зоопарк, построенные специально для этой выставки, до сих пор являются одной из главных туристических достопримечательностей этого города. Тони также посетил нью-йоркскую Всемирную выставку 1939 года, хотя ее знаменитые Трилон и Сфера[8] произвели на него меньшее впечатление, чем прекрасные разноцветные огни, игравшие над сан-францисской бухтой на другой, менее разрекламированной Всемирной ярмарке, прошедшей в том же году на острове Сокровищ.
Тони открыл для себя новые чары на Всемирной ярмарке 1939–1940 годов, состоявшейся на Сан-францисском искусственном острове Сокровищ, насыпанном специально для этого события. Хотя он был всего лишь школьником, он носил «взрослые» шляпы и куртки, и никто не спрашивал, почему ему позволили шляться по ярмарке в одиночестве. В «Голом ранчо» Салли Рэнд, помещавшемся в «веселой» зоне, он стоял и смотрел, как голые по пояс девушки-ковбои крутят лассо и швыряют подковы, и простоял, как минимум, минут двадцать, прежде чем ему указали на дверь. «Наверное, они думали, что я лилипут. Один мой друг, чуть старше меня, провернул точно такой же номер и не попался, но неожиданно заметил среди девушек свою голозадую учительницу из воскресной школы. Он по сей день утверждает, что в то мгновение разочаровался в христианстве и был обращен в сатанизм».
Испытывая врожденное влечение к местам, куда другие люди не ходят, Тони забрел на границу острова с наветренной стороны. Его любопытство было вознаграждено. Он обнаружил выполненную в натуральную величину модель меблированных комнат, расположенную в Федеральном здании, — один из нескольких примеров работы, осуществленной правительством при посредстве таких агентств, как WPA, ССС, NRA, TVA[9] и т. д. и т. п. Целью этой исключительно странной экспозиции было продемонстрировать, как ужасающе убога жизнь в меблированных комнатах и как расчистка трущоб способствует процветанию общества в целом. Самой экспозиции предшествовал показ «Одной трети нации», фильма начала 30-х годов, показывавшего плачевные условия, в которых в то время существовали многие американцы. После фильма посетителя проводили по скрупулезно обставленным декорациям, наглядно изображавшим эти самые условия. Комнаты обшарпаны и замусорены, грязное белье гниет в корзинах, обои в цветочках чем-то заляпаны, отслаиваются, тускло освещенную квартиру загромождает полуразвалившаяся мебель. Звуки надземки и кашель туберкулезника, загибающегося в воображаемой соседней комнате, звучат из спрятанных колонок. Тони испытал дрожь вуайеристского удовольствия, будто легально вломился в чужую квартиру.
