Судьба человека. Оглядываясь в прошлое - Борис Вячеславович Корчевников

– Физическая боль идет со мной по жизни. Левая стопа была прооперирована четыре раза, правая оперирована и стимулирована два раза. Один штифт у меня еще остался, но он мне уже не мешает. Я уже живу с ним нормально. Хрустит стопа, и я прихрамываю. Он даже немножко торчит, но по-другому бы не срослось.

Впервые я узнала, что такое, когда не действуют болеутоляющие, в 15 лет. Но в тот момент у меня было море амбиций и целей. Только-только пошли победы. Я жутко боялась узнать диагноз. Неужели все закончено? Это был стрессовый перелом – есть такой термин в хирургии, он накопительный, когда ты не чувствуешь, что с ногой что-то происходит. А она все ломается, ломается, ломается. Один перелом тянет за собой другой. И вот – уже все кости сломаны, не снабжается кровью стопа, что было со мной восемь месяцев, уже все там стало отмирать. В какой-то момент я начала волочить стопу за собой. В том возрасте, когда это со мной случилось, в 15–16 лет, ты не можешь осознать всей опасности того, что с тобой происходит.

У обычных людей таких переломов не бывает, они возникают, когда спортсмены работают все время на пределе. Мы тренировались и выступали почти каждый день. То есть утром тренировка, а вечером выступление. Еще и в тот момент был кризис в сборной, неприятная дисквалификация первых двух номеров. Я была неподготовленная, маленькая для мировых стартов, но по идее именно мне предстояло на них выступать. Было тяжеловато в плане, когда со всех сторон давление, а тебе верит лишь один человек в спорте – Ирина Винер. Она всегда борется за каждую спортсменку.

Это страшно, когда ты без пяти минут победительница, когда у тебя начало получаться, когда мир начал тебя признавать и уже были победы в Берлине, был Кубок мира, были Гран-при и мировые игры… И когда в тебя верит даже первый номер – Алина Кабаева. Она мне говорила: «Утя, Лисичка, давай держись. Что там с ногой?»

В какой-то момент меня просто затаскали по врачам. Помните, какая медицина была в то время? Это, к сожалению, были либо рентгены, либо томография. Кругом очереди. А чем я, например, лучше других спортсменов, которые тоже в очереди стоят? Или простых людей, которым на работу надо ходить? А томографов в Москве было мало.

Есть острые травмы, когда человек что-то сломал сразу, моментально. Тогда понятно, что раньше такого-то срока он не поправится. Например, если человек порвал крестообразные связки, раньше чем через полгода после операции он не восстановится. У Ляйсан со стопой была совсем другая история. Это так называемый усталостный перелом. Когда спортсмены работают все время на пределе, происходит постоянная микротравматизация, потому что они делают определенные движения одно за одним, и в какой-то момент наступает перелом.

– Но я продолжала тренироваться и лишь просила обезболивающие таблетки. В сам момент прыжка ты ничего не чувствуешь, а потом становится так больно, что уже все. И один из таких моментов увидела Ирина Александровна Винер. Она меня повезла в немецкую клинику, где восемь часов на аппаратах проверяли ногу со всех сторон. Винер была со мной восемь часов, несмотря на совещания и все другие срочные дела. Нам было важно разобраться в тот момент, что же с ногой происходит.

Потом вышел доктор со снимками – на обоих стопах были переломы. И когда сказали: «Ляйсан, все, со спортом надо завязывать. Ничего страшного. Ты какое-то время похромаешь», – я вроде бы воспринимала, что мне говорят, но не осознавала, что это про меня. Мне было 16 лет, я любила гимнастику вопреки всему и только твердила одно и то же: «Вы меня восстановите к чемпионату мира? У меня ведь почти получилось! Я ведь в форме!» А тренер ответила со слезами на глазах: «Девочка, тут два варианта. Либо мы будем сейчас бороться, и я найду тех хирургов, которые сделают нужные операции, но их будет несколько, либо мы с тобой сейчас принимаем решение уходить из спорта. Что ты выбираешь? Будешь бороться?» Моя мама очень уважала мое мнение, мы втроем в комнате закрылись, и Ирина Александровна рассказывала, какой прогноз сделали врачи. Они сказали, это будет не то что непросто, а колоссальная проверка на терпение. И никто не может точно сказать, получится или не получится, то есть и гарантий особо не было.

И я в тот момент сказала маме и Ирине Александровне: «А что мы трагедию сделали? Что такого страшного произошло? Ну, ноги. Ну да, там что-то случилось, что-то стерлось, но теперь мы же знаем, что с ними! Давайте попробуем!» И эти две взрослые, близкие мне женщины на меня посмотрели и сказали: «Ты же все понимаешь? Ты не будешь выть, скулить?» Я ответила: «Мама, я буду выть, скулить, если мы не попробуем».

У меня была возможность лежать в больнице в хорошей одиночной палате, но я попросила положить меня с людьми. В палате нас было восемь, и вместе было веселее! И меня в основном окружали бабушки. Они даже плакали: «Ты-то тут, маленькая, что делаешь?» Мы все так сдружились. И мне, когда я видела инвалидов в коридоре, было стыдно, что есть люди, которые навсегда привязаны к креслу, а у тебя всего лишь стопы.

Поэтому я себе сказала: «Ты сейчас себя возьмешь за шею и восстановишь». Этот период времени был дан для того, чтобы я повзрослела, осознала и перестала роптать. Потому что нам жизнь дается на чуть-чуть. И мы все здесь на секундочку. Какой смысл кого-то из себя строить? Ты иди спокойно и делай свою жизнь лучше.

Я никогда не обманываю никого. Я верю в то, что предназначено, и в то, что человек может сделать. Из больницы Ляйсан приехала в Новогорск. Она плавала в гипсе, потом сушила его феном. Начала тренироваться. А потом ей снова порезали ногу, вытащили штырь. Врачи ее погубили в том смысле, что сделали ей укол в сустав, который в тот момент был не нужен. И мне об этом не говорили. Я все равно ее не поставила выступать на чемпионате Европы, ради чего эту инъекцию сделали. А потом, когда уже Ляйсан начала выступать на других соревнованиях, она почувствовала острую боль. Снова ей вынимали этот железный штырь и снова зашивали. И снова она приходила в зал и тренировалась. Ну, конечно, она уже не могла выйти на тот уровень, на котором