Тайна Ольги Чеховой - Воронель Нина Абрамовна

— Я столько раз переезжала уже здесь с квартиры на квартиру, что не знаю, куда девались некоторые документы.

— Что ж, заполните анкету, как следует, со всеми подробностями, о которых вы рассказали, и ждите ответа.

— И долго ждать?

— Это зависит от обстоятельств, которые вы укажете. Боюсь, в вашем сложном случае это будет нескоро.

Оленька послушно дополнила анкетные данные сведениями о расторгнутом браке с венгерским графом и о выездной визе, подписанной лично Крупской, и вышла из посольства в слезах. Из разговора с секретаршей ей стало ясно, что вряд ли она получит разрешение на выезд ее семьи из СССР. При этом ей было совершенно непонятно, зачем они столь великой стране нужны.

Лёва

Но Лёве, которому Оленька отправила истерическую, почти бессвязную телеграмму, все было совершенно понятно: к тому времени он имел солидный опыт общения с Конторой и знал, что она охотно поощряет людей, с ней сотрудничающих, и не скупится на средства давления, если надо этого сотрудничества добиться. С другой стороны, он понимал, что прямо сообщать об этом Оленьке неразумно, тут нужен особый подход.

А пока ему предстояло выполнить две задачи: утвердить свое место в современной музыке и уговорить овдовевшую мать переехать к дочери в Берлин. И неизвестно, какое из этих заданий труднее осуществить. Свое место в музыке Лёва начал завоевывать, создавая неординарные музыкальные произведения, нарушавшие предписания Пролеткульта, требовавшего делать музыку по принципам классической гармонии, основанной на трех аккордах. Он мог позволить себе такое нарушение правил, поскольку пользовался благосклонным покровительством Конторы. Один из столичных композиторов так описал Лёвину ситуацию в письме своему провинциальному другу:

«Лёвушка Книппер утверждает, что нельзя больше писать музыку, как пишем мы, следуя указаниям Пролеткульта, и подтверждает это своими элегантными немецкими брюками и щегольскими теннисными туфлями с кожаными фестонами. А мы, одетые убого и ободранные, как мартовские коты, вынуждены поверить, что музыке, основанной на трех аккордах, пришел конец».

Чтобы Контора и дальше покровительствовала Лёве, необходимо было уговорить Оленьку заключить с ней соглашение о выезде матери и дочери из СССР в обмен на мелкие услуги, которые она может Конторе оказать. А до этого следовало заручиться согласием Елены Книппер уехать из родного гнезда в чужую страну, где у нее не было ни одного друга. И получался замкнутый круг.

Первой дрогнула Лулу, после того как Лёва в который раз объяснил ей, что Оленька все равно заберет дочь в Берлин, даже без бабушки, если та решительно откажется покинуть Россию.

Приходится расшаркаться перед прозорливостью ОГПУ, так настойчиво желавшего завербовать Оленьку уже в начале двадцатых годов. Кем она тогда была? Начинающей звездочкой немого кино? В то время кинематограф еще не был тем могучим оружием, каким стал уже в следующем десятилетии. А Контора настойчиво добивались Оленькиной руки даже без участия сердца, рассчитывая, что любовь придет со временем.

Первым сигналом о предложении руки без сердца стало письмо из советского посольства, полученное через полтора месяца после визита туда Оленьки, в котором сообщалось об отказе в просьбе, поскольку выяснилось, что в 1920 году ей была выдана выездная виза на шесть недель, но она не вернулась ни через указанный срок, ни позже и потому считается невозвращенкой. А для невозвращенцев в СССР ответ один — не воссоединение семьи за рубежами родины, а расстрел. Это письмо перечеркнуло все надежды Оленьки.

Теперь настал момент выступить Лёве. Получив очередную отчаянную телеграмму от сестры, он позвонил в Контору и попросил срочно назначить ему встречу с координатором. Его пригласили к Марату Семеновичу на следующий же день, что не удивило Льва Книппера. Он понимал, что в Конторе решили добиться согласия Оленьки на сотрудничество любой ценой. Поскольку Лёва не видел в совместных действиях с Конторой ничего дурного, он готов был выступить посредником в сложившейся ситуации, что и сказал Марату Семеновичу, а также предложил тому срочно отправить его в Германию, следуя принципу «куй железо, пока горячо».

— Давай подумаем, зачем и куда мы тебя отправим, — согласился Марат Семенович. — Не забывай, что организация белых офицеров еще не отказалась от идеи найти тебя и наказать.

Честно говоря, эта идея совсем не нравилась Лёве, и потому он заранее подготовил предложение, в какой-то мере обеспечивающее ему безопасность. Через две недели в Потсдаме состоится творческий конкурс композиторов, переложивших народную музыку в симфоническую. А он, Лев Книппер, занимается этим и заслужил признание коллег не только в СССР.

— Я уже послал заявку в оргкомитет, но хорошо, если бы вы, я имею в виду не вас лично, а Контору, нажали на кнопки, чтобы меня включили в список конкурсантов, и тогда я отправлюсь в Германию и встречусь с Оленькой.

Лёва не мог не восхищаться Конторой — она, как всегда, оказалась на высоте, и вскоре он прибыл в Потсдам как официальный участник конкурса. Его поселили в уютной маленькой гостинице. Номер был просторным и светлым, стоявшая на столе ваза с яблоками прижимала короткую записку «Завтра с 10-ти до 11-ти».

На следующий день Лёва встал ни свет ни заря и в ожидании телефонного звонка не отходил от регистратуры. Он уже начал нервничать, как вдруг отворилась входная дверь и в холл впорхнула Оленька собственной персоной, выглядевшая так, что сердце Лёвы дрогнуло. Когда-то она была красивой девочкой, потом красивой девушкой, а теперь стала прекрасной женщиной. В ней все было совершенно: глаза, волосы, кожа, овал лица, руки, талия, походка. От Лёвы не укрылось, что сестричка имеет возможность тратить время и деньги на уход за своей красотой, — она была отлично причесана, по новейшей моде подстрижена под мальчика, одета в элегантное короткое платье, открывавшее восхитительные ножки в изящных туфельках, в руке — дорогая сумка.

Не боясь смять наряд, она бросилась брату на шею:

— Лёва? Ты? Как я счастлива тебя видеть!

— А ты не ожидала увидеть меня?

— Нет, Полина только сказала мне, что для положительного решения моей проблемы я должна быть сегодня в этом отеле между 10-ю и 11-ю утра. Ты правда можешь решить мою проблему?

— Могу, если ты будешь делать то, что я тебе скажу.

— А что ты мне скажешь?

Лёва заметил, что несколько человек, читавших газеты или ожидавших почту, оторвались от своих занятий и уставились на Оленьку.

— Пойдем отсюда, найдем укромное место, где не будут глазеть на тебя.

Оленька засмеялась:

— Такого места нет. Куда бы я ни пришла, все на меня глазеют.

— Тогда поднимемся ко мне, — предложил Лёва, — я закажу кофе и бутерброды в номер. Там на тебя глазеть буду только я.

Они поспешили в Лёвин номер и закрыли за собой дверь. Вопросы душили Оленьку, и она не знала, с чего начать. Опустившись в кресло и глотая слезы, спросила:

— Почему такая секретность?

Лёва заколебался — он не знал, до какой степени может посвящать сестру в свои дела, и боялся ее спугнуть страшной правдой о смерти Аллы. Поэтому начал осторожно:

— Ты ведь знаешь, что в Берлине за мной охотятся опасные люди. Они ведь и тебя пытались запугать?

— Ах эти? Трусы! Одного выстрела было достаточно, чтобы их как ветром сдуло!

— Но не без помощи Полины. Она тебя тут же переселила из пансиона.

— Ты хочешь сказать, что она из-за них так быстро нашла мне новую квартиру?

— Конечно, из-за них! Я ведь сказал, что они опасные люди!

— А чем ты этих опасных людей так рассердил?

«Осторожно, — сказал себе Лёва, — главное, не сболтнуть лишнее!» И вслух произнес:

— Они каким-то образом пронюхали, что я приехал в Берлин из Москвы.

— И все? Этого достаточно, чтобы человека преследовать?

— Для них — достаточно. Они готовят переворот в СССР и живут в страхе.

— Так ты боишься их, а они тебя?