Лев Аннинский - БАРДЫ
Виктор Луферов почувствовал все: и поле, и небо, и эстраду. Душа наследовала «шестидесятникам» - облака, полет, ветер странствий. Разум чуял перемену: вертикаль пресекалась, сцена мостилась горизонтально.
Мне, с рвущейся, как с привязи, душой
За облаками, птицами и ветром,
Дана горизонтальность мостовой
И безнаклонность скользкого паркета…
На паркете эта муза не задержится. А вот удар о твердое станет лейтмотивом. Если летать и падать - одно и то же, значит, за полет придется платить, расшибаясь о булыжники. Не жалея коленей, а может быть, и лба.
Тут лежит одна из граней, отделяющая «поколение Застоя» от последних идеалистов и их старших братьев. Те ни за что не платили - все было «дано сполна». Полет был не аттракционом, полет был освобождением. Расплатились за чаемый полет - «мальчики Державы». Они и взлетели первыми. Для них победа над фашизмом в войне и победа над косным Адамом в борьбе за нового человека - были единым полетом в Будущее.
Все это заканчивалось. Мы не подозревали, под каким грандиозным периодом истории подводится черта. Казалось, это частная смена декораций, и можно подхватывать монологи предшественников, - ну, вот только учесть новые нюансы.
Луферов подхватывает.
Вот перекличка с новеллой Матвеевой:
Ты завтра - каравелла,
А через много лет
В морях безбрежных
Твой затерялся след…
Кораблик, который пустила по волнам Новелла, был символом вроде ба такого же мученья: как это горько, что след теряется, и «кораблям, что следуют за нами, придется драться с теми же волнами»… Но у Новеллы это - песнь старта, мелодия восходящая, взлетающая… Там главное: что кораблик сам себя построил.
У Луферова - мелодия финиша, и молодая сосна с тем и растет, чтобы ее срубили, затесали в борт корабля и… и… все: бесследно.
Перекличка с Анчаровым:
…Тихо капает вода…
Ну, а может, не вода…
Может, черным пыльным ходом
Пробирается беда?
Анчаров вслушивался, как по капле уходит жизнь: «кап… кап…»… Это была беда, обрывающийся полет. Но «черный пыльный ход» для Анчарова невозможен, у него черной была - бездна, и пыль была - звездная.
А если вы скажете, что баллада про «черный ход» - это перекличка скорее с «Черным котом» Окуджавы, чем с анчаровской капелью, я отвечу, что игра с Булатом у Луферова еще более красноречива.
Герой Окуджавы «дежурил по апрелю». По романтической мелодии дальше ждешь, что расцветет - май.
Луферов делает шаг не вперед, а назад:
Мой март на все лады меня ругает…
У Булата «шарик» улетал. У Виктора - падает:
…Упал человек,
тот, который мечтал
пронести сквозь наш век
разноцветную связку шаров…
Там пелось: «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке».
Тут:
…Затерялись в толпе они поодиночке…
И наконец - бессмертный булатов диалог с богом, оркестрованный как бы под Вийона, но передающий именно его, Булата, веру в безграничность божьей щедрости, в нескончаемость даров, в неиссякаемость благодати: проси, чего хочещь, дано будет - всем! И тебе тоже, но это уже не так важно; важно - что всем: и злым, и добрым…
Теперь - ничего, никому. И просить бессмысленно. Не поможет. Даст башмаки - окажутся дырявыми. Посох даст - вечно обречет скитаться. Кувшин окажется без дна. Вот так: у Булата - передышка, и вообще все, кому чего хочется, а у Виктора:
…И такая впереди дорога длинная,
И судьба короткая одна.
Лей, не лей - кувшин-то
Бог мне дал без дна.
Путь закольцован. Полеты отменены. Крылья надломлены. Огненной зари не будет. Всадник, поскакавший куда-то (до красной реки, моя радость, до синей горы?) никуда не доедет - будет блуждать в тумане. Маленький солдат более не ждет ни врагов, ни наград…
…Как в битве был король убит
и наголову был разбит
его гвардейский полк,
как плача мчался вдаль гонец,
и сердце билось, как птенец…
И музыкант умолк.
Виктор Луферов ищет облик для своего лирического героя - романтика, угодившего в безвременье, скитальца, потерявшего дорогу, бессребреника, попавшего, вместо пира, на рынок… И находит: его герой - чудак, скоморох, потешник.
Стоит на одной ноге. Его спрашивают: «Ты что, дорогой?» - «Да так, - отвечает, - пустячок. Сверчок в башмаке поселился. Ну, не сидеть же такому гостю одному - нашел подругу. Та поселилась в другом башмаке».
Что будешь делать, дорогой?
Встал на руки.
Я освобождаю сюжет от словесной магии, чтобы лучше выявилась знаковость позы. Ступить некуда! И взлететь нельзя. Паркет скользок, мостовая бугриста, люди кольцом стоят, глазея на чудака.
Луферовский мир чреват театральным представлением.
Оно и осуществилось.
Подвальчик, где размещается луферовский театр «Перекресток», показался мне сначала сюрреалистической выставкой предметов старины, но с началом концерта я понял, что это музыкальные инструменты, из которых Луферов виртуозно извлекает звуки. Половины предметов я не распознал, а из тех, которые распознал назову: кусок шланга (при размахивании - звук вьюги), цепь (кандальный звон) и железная коса (при отбивании - фантастический благовест).
Соответственно, исполнитель песен вселяется в образ то звероватого таежника, то двужильного каторжника, то пронзительно голосящего нищего, а то - купчика-охальника, гуляющего на ярмарке:
- Ой, теща мой, теща ласковая, ты пошто же меня с дочки стаскивала!
Прошу прощения за цитату… но если учесть, что все это поет бард в свое время рожденный из пены, которую взбили основоположники жанра, то смысл театрального представления становится серьезным: перед нами все то, что как раз не «вмещается» в бардовский канон «шестидесятников».
Канон - это задушевность гитары, отрешающей певца от скандально-кандальной реальности, от нее бард как бы откатывается в тайную свободу.
Виктор Луферов - один из корифеев второй волны, пришедших в авторскую песню сразу после Окуджавы, Новеллы Матвеевой, Визбора и Кима. Пришли и уперлись в ту самую реальность, которую те в упор не видели. А эти уперлись: поставили реальность «торчком».
Они- то -по душевному состоянию - может, и не чудаки вовсе, они романтики, опоздавшие на пир, добряки, которых не понимают, щедрые дарители с дырявыми карманами и кувшином без дна.
Оценим теперь поэтическую ткань, в которую облачены сюжеты.
Крылья. Их надлом в «Плаче колоколов» - это еще романтично, грандиозно, героично. А вод опадание перьев - это уже драма потяжелее. И то, что «мои крылья» примеряют себе лилипуты… И то, что «к перышкам кенаря крылья ворон приладили»… И то, что «кенар, желтый кенар - в клетке выставлен на балкон»…
Птичку убьют злые хулиганы «в жестокой разборке двух уличных банд». Луферов открыто и даже демонстративно тяготеет к романсу. Но мелодраматичный финал, пожалуй, песни не портит, то есть не смазывает того ощущения, что птица, символизировавшая вольный полет, попавшая в ситуацию тотального торга, предстает как «уличный продавец дешевых сладких рулад»… Да и в том, что семейство крылатых представляет у Луферова кенар, таится вызов. Кенар, канареечка - символ чего? Полета? Нет, уюта. Многоруганного мещанского уюта. Интересно, что «новые русские», три эпохи спустя стремящиеся возродить «третье сословие», избирают местом престижных тусовок Канары… Но это я к слову…
Луферов обыгрывает «уют» через переосмысление старых символов. Если гитара, вечный атрибут обывательского тепла и комнатного шарма, становится главным оружием вольнолюбивых «шестидесятников» и символической опорой Грушинских фестивалей, то почему не осмыслить и другие атрибуты старого быта? У Луферова, правда, не фикус и герани, а телефон и ванна (еще немного - и билайн с джакузи?), но кенар, кенар! Правда, в клетке и, что очень важно, - на балконе. Вне дома, круговорота.
КруговОрот - кругОворот - круговорОт, - кружит мелодия вокруг слова.
И песенный узор то и дело замыкается: последний куплет кольцуется с первым, и все возвращается на круги своя…
Можно ли вырваться за пределы этого магического круга, кольца, замкнутого пространства?
Можно попытаться. Если представить себе, что рай - впереди, как уверяют идеологи, а стена - гнилая: ткни, и развалится. Последующее предстает в таком виде:
Стенка была, представьте,
сложена из кирпича,
Но несмотря, представьте,
на небольшой свой вес,
Вдарил он головой - ой! -
как говорится, сплеча
И через тот проломчик,
