Газета День Литературы - Газета День Литературы # 128 (2007 4)
Язык поэзии Буркина метафоричен и афористичен. Поэт свободно экспериментирует со словом, с ритмами, с организацией стиха. Часто использует в своих стихах каламбур. Это придаёт живость его произведениям. Поразительна рифма этих стихотворений. Кажется, будто слова созвучны лишь благодаря какой-то внеязыковой действительности. Рифмы ассонансные, неточные, но оригинальные и своеобразные – и всегда звучащие. Буркин большое внимание уделяет звуку – опять же детали, которая создаёт масштабную картину:
Опять, словно арфа иль арка,
(А в сумерках точно, как монстр) –
Опять над заливом как шаркнет,
Как гаркнет всей массою мост.
В книге также представлены эксперименты автора в области верлибра и стихотворения в прозе. Надо отметить, что эти эксперименты весьма удачны. Всё тот же блестящий язык, ёмкие образы и метафоры. Причём подчас стихи в прозе читаются так же, как и стихи в привычном нам виде, – так удивительно ритмично они организованы.
Видимо, автору тесновато в рамках одного какого-то жанра, поэтому он и выходит за его пределы, разливается, словно река, от полноводья которой берег преображается и становится очарованным; именно так – "Берег очарованный" – и называется книга Ивана Буркина.
Владимир Гуга ТЁПЛОЕ ПОКОЛЕНИЕ “Г”
Евгений Гришковец, "Реки", "Планка"
Петр Вайль высказал интересную мысль, что "Гришковец" – это не фамилия писателя, а название жанра. "Гришковец", – пишет исследователь, – всякий раз другой: и в его писательском смысле, и в нашем, читательском". Напрашивается продолжение: сей жанр представляет некий короткий лирический рассказик-зарисовку, или цепочку зарисовок на житейскую тематику. На самом деле все гораздо обширнее, "гришковец" – это не жанр, это – тип человека.
"Гришковцы" обитают в мегаполисах, в основном в Москве. Их можно встретить в офисах разнообразных компаний, среди работников среднего звена. В меру эрудированные, в меру обеспеченные, в меру отзывчивые, полностью управляемые, заурядные ребята. И девчата, в какой-то степени. Простота, демократичность и тёплый оптимизм не без некоторой сентиментальной задумчивости, это их состав. Узнаете?
Загляните-ка в пятницу в какой-нибудь умеренно дорогой сетевой ресторанчик – там гудят, улыбаясь, "гришковцы". Отдыхают после своей коммерческой пятидневки. Они любят трёхдневную щетину, свободные футболки и джинсы, потому что они – "не такие". То есть, вкалывая в банках, "гришковцы" всё же считают себя неформалами. Только их устраивает софт-протест, без отказа от удобств и статусов. Симпатичные ребята, одним словом.
Культурная жизнь "гришковцов" многопланова и разнообразна. Единственное, что связывает их увлечения, – отсутствие "напряжности". Им по нраву "ненапряжная" литература. "Грузиться" "гришковцы" не любят. Поэтому читают компактные стильные томики, наполненные мягкой житейской лирикой – о том, о сём.
По сути, "гришковецкая литература" – продолжение того подросткового общения, которое не требует качества. Это – разговор "по душам" не важно о чём, лишь бы только не молчать. И вот льются со страниц незатейливые, непретенциозные байки о детстве, о жизни, о Сибири. Слова бегут, бегут, что-то происходит, кто-то копошится, чего-то рассказывает... Уютно. Но попытайтесь вспомнить, о чём эти "телеги". Ничего не выйдет. Написаны "Реки" так, что испаряются быстро и бесследно. Потому что в них нет соли – один пар, да туман. Потому что в Интернете – реки подобной воды. Потому что корректные, милые творения Гришковца не заставляют вздрогнуть или хотя бы недоуменно приподнять бровь. Это обыденное бисквитное яканье получило такое широкое признание среди инертных "гришковцов", только из-за супермедийности автора, проникшего во все информационные щели, и профессионализма его раскрутчиков. А так... Жизнь многих из нас гораздо драматичнее и насыщенней, чем сравнения дремучей бесконечной однообразной Сибири с солнечной, пестрой Италией. Но раз принято, раз сказано в глянцевых журналах – "Гришковец", значит, так тому и быть.
"Рассказы эти, – признаётся Ян Шенкман, – лучшая терапия для человека, задёрганного будничной гонкой и забывающего смотреться в зеркало. Посмотришь и, кажется, что жизнь твоя не так уж и бессмысленна. Её есть за что полюбить". Вот как! Не так уж и бессмысленна... Какой-то проблеск смысла есть, но и на том спасибо. Отдохнули, отвлеклись, вздохнули – ну и ладушки. Можно продолжать любить себя и свою "жизнь".
Почему произведения Евгения Гришковца не трогают? Ведь он играет на самых тонких и чувствительных струнах души: время, воспоминания, прошлое, смерть. Однако всё мимо сада. Он разыгрывает перед читателем трагикомическое шоу, искренне выставляя свои поверхностные суетливые впечатления от жизни. Сочинитель словно говорит: "Вот посмотрите, каков я! Неуклюжий, немного застенчивый, не без слабостей, звёзд с неба не хватаю. Живу потихоньку, и умру когда-нибудь, и забудут меня, словно и не было такого человека. А что? Я такой же, как все!" Это – гвоздь программы гришковец-шоу. Побывав на представлении, читатель вздохнёт, захлопнет томик, погасит лампу-торшер, сложит ладошки под подушкой и сладко заснёт. Но почему не будоражит-то? Потому что Гришковец желает обыденное слить с исключительным и... топит читателя в рутинной, зевотной скукотище. Чтобы бытописание получилось исключительным, надо иметь, как говорится, "открытый нерв", собственный голос и свою философию, а не быть "одним из", той самой известной рыбой, которая плывёт всегда по течению. Даже знаменитый рассказ Драгунского про Дениса Кораблёва "Чего я люблю и чего я не люблю", с которым у повести "Реки" много общего, и то более трогателен, чем проза Гришковца. А разве можно задеть за живое подобным признанием: "На этих скалах есть древние рисунки. Их там много, учёные подробно их изучили, эти скалы стали теперь заповедником, и десятка два людей, кто безбедно живёт, а кто просто кормится за счет древних художников, которые зачем-то давно нарисовали корявых лосей с большими рогами и так же коряво изобразили себя с копьями в руках. А рисунки-то некрасивые, но хоть убейте меня, некрасивые".
Дыхание времен не ощущается гришковцами. Их рецепторы сакральности притуплены. Но они этого и не скрывают. Наоборот, честно и иронично информируют всех вокруг о своей ущербности: "Мне необходимо чувствовать особенность моего родного края. И не горсть мелких, едва различимых особенностей, а какую-то существенную, выпуклую, пусть даже режуще острую, но особенность. Где-то должно быть то, что наглядно ясно, как-то, что наверняка ясно швейцарцу, который пересекает швейцарско-итальянскую границу". И это – не вызов традиции, не камень в огород священных зубров сибирской монументальной литературы, а честное признание сибиряка, не ощущающего своей родины.
"Я пробовал ездить на машине. Я надеялся почувствовать простор и испытать мощь сибирского размаха, но выяснил, что если ехать на машине, то между городами лежит только усталость."
"А что это – Тайга?! Я только однажды, совсем неглубоко и совсем ненадолго вошел в таёжный массив, был искусан комарами, что-то унюхал, что-то увидел, ничего не понял и... вернулся в город. А что я мог там понять? И что я там должен был понять? "
Обиженный гришковец будто не понимает, что бесконечная, как Вселенная, Сибирь, хаотичная, дикая и непредсказуемая, дарит человеку одиночество Робинзона, то чувство, которое помогает человеку остаться один на один с вечностью. Но жаркий копошащийся муравейник Италии ему ближе. Каждому – своё.
Неинтересно искреннее (искренность – самое восхваляемое качество Гришковца) признание автора в своём непонимании духовных стереотипов. Сам он не ищет и не может предложить ничего своего: "Нет у меня ничего. И только, кажется, что тёплый пепел высыпается между пальцев и летит, превращаясь в невесомую белую пыль. Посмотришь, а это даже не пепел, не было ничего в руках. Руки сами по себе тёплые и беспомощные".
Теплота и беспомощность – вот главное качество поколения "Г". А где беспомощность, там неустойчивость, постоянные опасения и недовольство, которые они не скрывают.
А где беспомощность, там и физиологическая защитная реакция: "Гектор (собака), согнувшись в три погибели, стоял на покрытой раскисшим снегом маленькой клумбе перед подъездом и, изо всех сил тужась, какал". Интересно, как автор акцентирует внимание читателя на "изо всех сил". Этот нюанс очень важен для картины, которой Гришковец придаёт большое значение. Демонстративная физиология – обычный щит обывателя перед жесткой действительностью бытия. Только если у Сорокина этот туалетный карнавал агрессивен и разрушителен, то у Гришковца вполне лоялен и удобоварим. Это очень важно для его читателя: мол, в лирических, задушевных книгах тоже писают и какают, поэтому теплее и спокойнее становится, стоя на краю жизненной бездны.
