Николай Егоров - Каменный Пояс, 1982
На горе раздался выстрел — глухо, без обычного здесь эха. «К дождю», — подумал Игнат.
— Фрррррф, — послышалось неподалеку.
Игнат огляделся и увидел рябчика. Птица, вытянув шею, прислушивалась. Затем зазывно просвистела и замерла, словно бы дожидаясь ответа.
— Ишь ты, орел какой! — улыбнулся Игнат.
Рябчик вспорхнул.
— Вот и рябок, чего бы понимал? А ищет себе пару и не успокоится, пока не найдет. Нарушь одного, другой тосковать станет…
Задумавшись, Игнат с минуту глядел в одну точку. С осины, тронутой палом ранней осени, слетел багровый листок и, слегка покачиваясь лодочкой с боку на бок, стал по спирали медленно спускаться на землю. Упал ярким пятном на блеклую траву. Игнат взял его, положил на ладонь, накрыл другою и подышал туда в горсть, словно пытаясь вернуть листку жизнь.
НИКОЛАЙ ВЕРЗАКОВ
Нормальный ход
РассказСтарый самосвал с трудом преодолевал долгий тягун перевала. В моторе постукивало, и на каждой выбоине корпус машины сотрясался. Степан Ушкин, известный среди шоферской братии расчетливой трезвостью, сожалел, что машина не дотянула до конца сезона и что теперь ее пришлось гнать в капитальный ремонт. А в Степном сейчас самое горячее время, бывает, поесть как следует некогда. Если и скоро дадут новую машину, сотню-другую все равно придется потерять.
Думал он, конечно, и об Инке, молодой жене, что осталась в Степном, и о Фаине. Когда вспоминал о первой жене, становилось немного не по себе. Степан объявил, что уходит, она заплакала. «Нормальный ход», — сказал он, как говорил всегда, когда хотел себя успокоить.
Свежий ветер задувал в кабину, трепал волосы, гнал усталость. С натугой преодолев подъем, машина покатила легко, шурша скатами. Внизу лежал город. В распадках гор еще держался туман. Заводской пруд матово поблескивал.
Степан остановил машину и вышел размяться. Цветов вокруг — множество! Иван-чай, густо росший по насыпи, тысячелистник, ромашка, сочевичник уже со стручками, иван-да-марья. Над головой испуганным котенком, пронзительно кричал канюк, кружась и высматривая добычу. Из трещины камня выглядывала ящерица. На камне мох, на мху белая еще брусника. Вид спокойного величия гор привел мысли в равновесие. Он сорвал шапку тысячелистника (она рассыпалась в ладони), помял и отметил: в Степном запах трав резче. Сдул с ладони пахучие крошки. Сдать машину — и назад, к Инке.
Снятый с тормозов самосвал покатил по накатанной дороге. Каждый изгиб ее был знаком. Вот за этим поворотом однажды чуть не столкнулся с лосихой, а затем — едва не опрокинулся. Это было в тот год, когда вернулся из армии и получил новый «газик». За поворотом увидел девушку с корзиной на плече. Просигналил. Вместо того, чтобы отойти влево, она как-то боком засеменила вправо. Пришлось резко вывернуть руль. Машина чуть не свалилась.
— Ты что кидаешься под колеса! — выскочил он из кабины.
— Только что оглядывалась, никого не было, — оправдывалась она.
— Носит вас черт…
— Подвез бы лучше, устала я.
Подвез и зашел напиться. Кухонька и комнатка. Голубые занавески, голубая скатерть, голубое покрывало среди белых стен и низкого белого потолка: скромный цвет незабудок на краю прозрачной калужинки с отражением бегущих облаков. Она подала воды. И в глазах ее вдруг увидел он цвет незабудок. И тело ее напомнило ломкий стебель этого незатейливого цветка…
«Зря тогда остался», — думал Степан, въезжая в город. Ему хотелось скорее развязаться с машиной, сходить на кладбище, поправить оградку на могиле матери и перед отъездом повидать сына. Но пока сдавал машину да оформлял документы, и день прошел. Успел только завернуть в «Детский мир» и купить заводной грузовик.
— Ты? — Фаина встретила так, словно он слетел к ней с карниза, и засуетилась. — Есть будешь?
— Ужинал, — ответил он. — Толик где?
— Бегает.
— Тольку повидать зашел. Погляжу и поеду.
— На чем? Поезд-то ушел.
— Тогда утром…
— Разуйся, ноги-то устали, небось.
Степан молча разулся.
— И по имени не называешь, а когда-то Фиалкой звал.
— Не люблю я тебя. И никогда не любил, даже когда клялся по глупости. Ты не понимаешь этого да никогда и не поймешь. Зашел на парнишку взглянуть.
— Взглянуть. А у него только и разговоров, что о тебе.
— Выдумываешь ты это все, знаю тебя не первый день.
— А ведь жил…
— Не понимал, думал так надо. Не попадись Инка, и теперь тут сидел бы возле тебя и никогда не узнал бы по-настоящему, что же оно такое.
За окном густели сумерки. Терялась перспектива, предметы стали казаться плоскими. Мигали редкие огни поселка.
— Тебе хотелось, чтоб я только твой был, — сам не зная зачем, он продолжал обижать ее.
— Да разве ж я тебя держу? А что люблю, так в том не виновата.
Он поморщился:
— Завела: люблю, не виновата.
— Эх, Степан, Степан… Степа… Степушка…
— Ну, будет. — Он вдруг почувствовал сильную усталость и пожалел, что заехал к Фае.
Послышался топот, скрип двери и крик:
— Папка приехал! Мой папка приехал! А Танька говорит: не приедет, а я говорю…
Глазастое существо со шмыгающим носом, в синяках и ссадинах забралось на колени Степана. Он как-то растерялся, а сын посоветовал:
— Ты бороду отпусти, теперь модно.
— Отпущу, если хочешь.
— У нас в садике ежик есть, Саней звать, — мальчик тормошил за плечо. — А гостинец ты мне привез?
— А как же, — вспомнил Степан, — это уж в первую степень.
— Эх ты! Вот это хорошо! Как настоящий! Танька будет завидовать. Вырасту большой, на шофера выучусь, как ты, и насажу полный кузов народов!
— Каких народов, глупенький? — улыбается мать.
Улыбка разглаживает немногие морщинки и вообще ей очень идет.
— Мальчишек всех, не понимаешь, что ли? А ты уже спать собрался?
— Вставать рано мне, — оправдывается Степан.
— Почему не позвала меня, — Толик укоряет мать, — подольше поговорили бы.
— Где стелить-то? — Она не слушает Толика.
— На диване.
— Как хочешь.
— А я не люблю спать, — сообщает Толик. — Хорошо, если бы все время день был. Сколько можно было бы всего переделать!
Постелив постель, Фаина возвращается на кухню. Степан встает и кладет на стол пачку денег:
— Это вам.
— Не надо, — Фаина пугается, словно деньги могут совсем отгородить от нее Степана, — не возьму. Нам хватает. Нет-нет!
— Ты лучше подольше не уезжай, — просит Толик, — а то Танька не поверит, что был, врешь — скажет. А лучше взял бы нас с собой в Степное. Возьмешь, а?
— Ладно, ладно, когда-нибудь…
— Пойдем, сынок. — Фаина тащит мальчика за руку.
Он сопротивляется:
— Не поверит Танька-то.
Шуршащая простыня приятно холодит тело. Через щель над дверью падает на потолок полоска света. Слышен скрип половицы и шепот:
— Мамк, а, мамк…
— Чего тебе?
— Он уедет?
— Уедет.
— Утром?
— Утром, утром.
— Разбуди, а то просплю.
— Спи, сынок.
— Будильник завела?
— Завела.
— А ты бы сама попросилась в Степное-то?
— Да спи ты!
Пропала полоска на потолке.
Не спалось. Степан встал, подошел к окну. На дороге кто-то остановился, прикурил. Огонек выхватил из темноты часть лица. Вспомнилось детство и мать у самодельной лампадки, почти не дающей света. Мать читает письмо по слогам: «Ты, Танюша, о себе думай да Степку мне сбереги…» Разбилась семья, будто корчага, упавшая с печи.
Пришел как-то сосед Филька и платок матери принес. Завернула Фильку: «Не ходи больше». Целыми днями сидел Филька на завалинке, курил, посвящал пацанов в мужские тайны, пел похабные песни.
Надела мать цветастый платок — дядя после победы вернулся. Филька сплюнул изжеванный окурок:
— Степка, мать-то куда вырядилась?
— В Комарово, дядя приехал.
— Ну, конечно, не тетя. Тут мужиков мало, так в Комарово пошла? Как думаешь, почему она тебя не берет?
Мать наказывает:
— Смотри за домом.
Давит обида:
— А тебе своих мужиков мало, в Комарово пошла?
Мимо прошла, ничего не сказала. И сколько было видно, прямо шла, как ходят слепые. Кинулся вдогонку. За околицей, в траве, лежала она вниз лицом, сжав в кулаке полушалок… На кладбище обещался сходить…
Брезжит рассвет. За стеной во сне бормочет Толик, тяжело вздыхает Фаина.
На кухне он нашел свое белье аккуратно свернутым, еще сохранившим тепло утюга. На столе стоял горячий кофе.
Накинув шаль и глубоко запахнув пальто, она пошла провожать его.
На вокзале, несмотря на ранний час, много народу. Чемоданы, узлы, корзины, саквояжи и томительное ожидание последних минут, когда нечего больше сказать друг другу. Ночные мысли утратили остроту. Он не мучился более от того, что не поправил могилку матери. «Нормальный ход, не последний раз приехал», — основательно успокоил он себя и стал думать о том, как вернется и какую дадут ему машину.
