Александр Щипков - Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности

Сегодня дело чести для уважающего себя интеллектуала – перешагнуть границы либеральной мысли, противопоставить этой тотальности свою трансгрессию. Прорубить окно в глухой стене либерального дискурса, высунуть голову, осмотреться и вдохнуть свежий воздух. Словом, сломать «шкатулку». Такого смельчака ожидает множество неожиданных открытий. Главной наградой ему будет шокирующий, но уникальный опыт – опыт встречи с подлинной социальной реальностью.

Ситуация «после либерализма» предполагает разборку и обратную сборку эпистемических структур общества, маскирующих работу его властных механизмов. А это влечёт за собой, ни много ни мало, смену методологии общественно-гуманитарных наук. Это не произвол, а констатация ограниченной применимости прежнего научного аппарата. Общество давно «убежало вперёд», а социальная и гуманитарная наука живут в плену юридизма и абстрактных универсалий. Их концептуальный каркас лишь подавляет и маргинализирует живые общественные процессы. Он подменяет анализ мёртвыми, повторяющимися конструкциями, «формирующими» свой объект.

Эта ангажированность превосходит влияние советского классового подхода, который при необходимости легко вычленялся из общей структуры исследования. Сегодня же демаркационная линия между наукой и идеологией полностью утрачена.

Как замечал критик современной ему методологии науки Пол Фейерабенд, «нет необходимости говорить о психологических преимуществах, вытекающих из использования альтернатив. Действительно, если мышление ограничено рамками одной-единственной теории, оно может не заметить её наиболее уязвимых слабостей».[12]

В будущем обществу предстоит разобраться в истоках современного квадривиума – социологии, психологии, культурологии и политологии – и, наконец, самого либерализма как идеологической матрицы социальной системы и геокультурной нормы современности.

Понять – значит изменить.

Русофобия

До недавнего времени термин «русофобия» вызывал у думающего человека больше вопросов, чем ответов. Чаще всего этот термин ассоциировался с книгой «Русофобия» академика И. Р. Шафаревича, чьё понимание предмета во многом находилось в плену более узкой и специфической темы русско-еврейских отношений. Это запутывало вопрос и мешало рассмотрению русофобии как многоаспектного политического явления.

Сегодня становится всё более очевидным тот факт, что русские в XX веке на коротком историческом отрезке повторили отдельные аспекты судьбы еврейского народа. Здесь можно напомнить и о противоестественной разделённости русского народа как состояния, подобного еврейскому понятию «галут» («изгнание», «рассеяние»), а также о геноциде, которому русские (и дружественные им народы СССР), как и евреи, подверглись в XX веке в период этнической войны 1941–1945 годов.

Все эти факты требуют тщательного переосмысления и серьёзной корректировки традиционного взгляда на проблему.

Заколдованное слово

История понятия «русофобия» тянется с XIX века, начиная с хрестоматийных высказываний Фёдора Тютчева. Если не о термине, то о самом явлении, скрывающимся за ним, так или иначе в разное время говорили славянофилы И. С. Аксаков, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, Ю. Ф. Самарин, писатель Ф. М. Достоевский, историк Н. Я. Данилевский, философ К. Н. Леонтьев, критик Н. Н. Страхов. А в XX веке явление подвергали критике С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. В. Розанов, А. Ф. Лосев, Л. Н. Гумилёв, Л. А. Тихомиров, М. О. Меньшиков, В. В. Шульгин, И. А. Ильин, И. Л. Солоневич, А. И. Солженицын, И. Р. Шафаревич, В. В. Кожинов и многие другие.

Но, несмотря на критику, понимание этого явления с трудом отделялось от бытовой сферы, а сам термин проникал в сознание общества медленно. Тут сказалось стойкое неприятие и отторжение не только слова, но самой темы в целом со стороны либеральной части интеллигенции, наложившей на это направление мысли негласное табу.

О табуировании темы русофобии в общем говорили довольно давно. В частности, его обсуждение было характерно для львиной доли патриотических организаций начиная с конца 1980‑х – начала 1990‑х. Вот как историк Фёдор Нестеров описывает ситуацию 1980‑х: «Ещё в июне того же 1989 года работа И. Р. Шафаревича “Русофобия”, впервые вышедшая из подполья, из “самиздата”, и опубликованная на страницах “Нашего современника”, разъяснила, причём разъяснила, казалось бы, вполне доходчиво, “что же имеется в виду”, но читать её в среде литераторов демократического направления считалось признаком дурного тона. Читать не читали, в полемику с её автором не вступали, но осуждать осуждали, причём столь решительно, что становилось очевидным: “приговор окончательный и обжалованию не подлежит”».[13] Так возникал феномен «заколдованного слова».

Можно спорить о достоинствах и недостатках конкретных текстов И. Р. Шафаревича, но сам факт табуирования темы сомнению не подлежит. В той же статье Нестерова рассказано, как автор пытался искать определения понятия в словарях и не нашёл ничего ни в БСЭ, ни в «Советском энциклопедическом словаре», ни в Словаре Ожегова, ни даже в «Словаре иностранных слов», хотя «англофоб» и «юдофоб» в последнем были найдены. Вследствие табуирования в российском информационном пространстве возник парадоксальный феномен заколдованного слова, который, подобно стелс-технологии, делал невидимой и всю стоящую за ним проблематику. Этот приём позволял сохранить целостность социально-политического дискурса, не перегружая его дополнительной аргументацией, но создавая в нём своеобразное белое пятно, информационную лакуну.

Отмена табу

Однако в последнее время термин «русофобия» звучит всё чаще. Ещё до начала украинских событий он вошёл в официальный российский дискурс. О своеобразном «расколдовывании» вопроса, о снятии эмбарго на изучение темы можно было уверенно говорить после выхода в свет аналитического доклада Русского Информационного Центра «Русофобия в России. 2006–2007 гг.», подготовленного депутатами Государственной Думы круга Дмитрия Рогозина.[14] В этом докладе речь идёт, в частности, об административном давлении на общественные и политические русские организации и даже о репрессиях силовых структур против националистов, на русофобское содержание ряда российских законов, на антирусский контент в СМИ и преследование русских СМИ, на правовую и судебную дискриминацию. Не случайно статью 282 УК РФ назвали «русской» статьёй. В блогосфере регулярно обсуждается вопрос о вытеснении слова «русский» и попытках заменить его на слово «российский».

Многие наблюдатели отметили употребление термина в речи официальных государственных лиц в 2012 году – в частности, у С. Нарышкина. Последний тогда заявил: «…вряд ли мои стратегические предложения будут услышаны со стороны ряда руководителей Парламентской ассамблеи и ряда руководителей русофобских делегаций».[15] Характерно, что три года назад это слово в медиапространстве ещё употреблялось в кавычках. Но массовые убийства русских на Украине и введённые против России санкции изменили ситуацию. Высказывания государственных лиц, причём отнюдь не только думских лидеров, становятся более резкими. Тот же С. Нарышкин сказал в эфире «Россия 24»: «Я бы весь состав Парламентской ассамблеи разбил на три условные группы. Первая группа – одна треть – неисправимые, агрессивные, злобные русофобы, и их не вылечить ничем уже».[16]

Сегодня слово «русофобия» стало для СМИ привычным термином с чёткими семантическими рамками. Например: «Русофобия на Украине приобрела ужасающие формы. Сегодня ненависть к России здесь приравнивается к патриотизму. Нецензурные и бранные слова в отношении русских произносятся везде, где только можно, и всё это находится на уровне политики государства».[17] Теперь слово употребляется без кавычек, не как специфически окрашенное и контекстуально обусловленное, а как одно из ключевых понятий политического дискурса.

И здесь возникает закономерный вопрос: каким образом получилось так, что слово всё время отставало от тех реалий, которые оно обозначало, и роль которых в международных отношениях и внутриполитической жизни России вырастало стремительно. История знает немало примеров, когда то или иное понятие вначале входит в язык – и только после этого носители языка удивляются, как могло случиться, что явление существовало, а названия для него не было. Но чтобы почувствовать абсурдность этой ситуации, обществу приходится преодолевать некий психологический барьер. Именно так и обстояло дело с понятием «русофобия» и его аналогом «антирусизм». Сегодня уже совершенно непонятно, почему в одно и то же время такие термины, как «исламофобия», «юдофобия» или даже «американофобия», употреблялись, а «русофобия» выглядела чем-то экзотическим и посвящённые этой теме работы по философии и лингвистике были редкостью.