Генрих Гейне - Путевые картины
О боже! Когда-то мир был так хорош, и птицы пели тебе вечную хвалу, и маленькая Вероника смотрела на меня своим тихим взором. Мы сидели перед мраморной статуей на замковой площади: с одной стороны старый, заброшенный замок, где живут духи и где по ночам бродит дама* в черном шелковом платье, без головы, с длинным шуршащим шлейфом; с другой стороны — высокое белое здание, в верхних комнатах которого чудесно сияют в золотых рамах пестрые картины, а в нижнем этаже стоят многие тысячи тяжелых книг; я и маленькая Вероника с любопытством рассматривали их, когда благочестивая Урсула поднимала нас к большим окнам. Позже, став большим мальчиком, я каждый день взбирался там на самые верхние ступеньки, доставал книги с самых верхних полок и читал так много, что перестал бояться чего бы то ни было, во всяком случае — дамы без головы, и сделался таким умным, что позабыл все старые игры, и сказки, и картины, и маленькую Веронику, и даже ее имя.
Но вот я, сидя на старой скамейке дворцового сада и уносясь мечтами в прошлое, услышал вдруг позади себя смешанный говор человеческих голосов, сокрушавшихся о судьбе бедных французов, которые во время русского похода взяты были в плен и усланы в Сибирь, где их задержали на несколько долгих лет, несмотря на заключение мира, и лишь теперь они возвращались на родину. Подняв глаза, я действительно увидал этих сирот славы; сквозь прорехи их изодранных мундиров проступала неприкрытая нищета, лица у них были изможденные, глубоко впавшие глаза их глядели жалобно, и все же они, увечные, усталые, по большей части хромые, сохранили в своих рядах подобие воинского равнения, и — не странно ли! — барабанщик с барабаном ковылял впереди; внутренне содрогаясь, вспомнил я легенду о солдатах, которые пали в бою днем, а ночью встают с поля сражения и, во главе с барабанщиком, направляются на родину. О них поется в старой народной песне:
Он барабанил выступление*,И вот — встают с полей сраженияИ к городу, вперед!Траллери, траллерей, траллера!Здесь милая живет.
Рядами высохшие костиСтоят, как камни на погосте,А он — всех впереди.Траллери, траллерей, траллера!Пришел я — погляди!
Казалось, право, будто бедный французский барабанщик вышел, наполовину истлевший, из могилы — это была лишь крохотная тень в грязной, изодранной серой шинели, мертвенно желтое лицо с большими усами, печально повисшими над бледным ртом, глаза походили на истлевшие угли, в которых едва лишь мерцает несколько искорок, и все-таки по одной только такой искорке я узнал мосье Ле Грана.
Он узнал меня тоже и усадил на траву. Вот мы опять расположились рядом, как прежде, когда он с помощью барабана учил меня французскому языку и новейшей истории. Барабан был все тот же, хорошо мне знакомый, и я не мог надивиться, каким образом спас он его от русской алчности. Он и теперь барабанил, как прежде, но при этом ничего не говорил. Однако, если губы его были зловеще сжаты, тем больше говорили его глаза, победно светившиеся, когда он отбивал старые марши. Тополи рядом с нами задрожали, когда он забарабанил вновь красный марш гильотины. Также пробарабанил он и про давние бои за свободу, про давние сражения, про подвиги императора, и казалось, что его барабан — живое существо, радующееся возможности выразить внутренний восторг. Я опять услышал гром пушек, свист пуль, шум битвы, опять увидел отважную перед лицом смерти гвардию, опять увидел веющие знамена, опять увидел императора на коне. Но понемногу к радостной дроби стал примешиваться какой-то унылый тон, с барабана понеслись звуки, в которых самое неистовое ликование жутко слилось с ужасающей скорбью, это был победный и в то же время похоронный марш. Глаза Ле Грана широко раскрылись, словно глаза привидения, и я увидел в них только одно — безбрежное белое ледяное поле, устланное трупами: то была битва под Москвою.
Я бы никогда не подумал, что старый жесткий барабан способен издавать такие горестные звуки, какие извлекал теперь из него мосье Ле Гран. Это были выбарабаненные слезы, они звучали все тише, и, как печальное эхо, из груди Ле Грана вырывались глубокие вздохи. Он становился все бледнее и прозрачнее, его тощие руки дрожали от озноба, он сидел как во сне и только рассекал воздух своими палочками, как бы прислушиваясь к голосам издалека; наконец он посмотрел на меня глубоким, бездонно глубоким, умоляющим взором — я понял его, — и голова его опустилась на барабан.
Мосье Ле Гран не барабанил уже больше в этой жизни. И барабан его не издал больше ни одного звука, ему не суждено было рабски отбивать зорю среди врагов свободы. Я очень хорошо понял последний, молящий взгляд Ле Грана и, вынув шпагу из моей трости, проткнул барабан.
Глава XI
Du sublime an ridicule il n'y a qu'un pas, madame![55]
Но жизнь в сущности так ужасающе серьезна, что была бы невыносима без этого смешения патетического и комического. Это известно нашим поэтам. Самые страшные картины человеческого безумия Аристофан показывает нам лишь в веселом зеркале своей шутки; великую муку мыслителя, сознающего собственное ничтожество, Гете* решается высказать лишь в простонародных стихах кукольного театра, а смертную жалобу на юдоль мира сего Шекспир вкладывает в уста шуту*, опасливо потряхивая погремушками его колпака.
Все они научились этому от великого праотца поэзии, который в своей тысячеактной мировой трагедии сумел достигнуть высшей степени юмора, как мы ежедневно убеждаемся в том: после ухода героев на сцене появляются клоуны и арлекины со своими шутовскими дубинками и колотушками, после кровавых революционных сцен и императорских деяний вперевалку приплетаются толстые Бурбоны, со своими старыми, отжившими остротами и изящно-легитимными каламбурами, и грациозно семенит туда же древняя знать со своею голодной улыбкой, а за ними шествуют благочестивые рясы со светильниками, крестами и хоругвями, — даже минуты высочайшего пафоса в мировой трагедии не защищены обыкновенно от вторжения комических элементов; республиканец, который в отчаянии всаживает себе, как Брут, нож в сердце, быть может, прежде понюхал этот нож — не резали ли им селедку. И на этой великой мировой арене все идет так же, как на убогих наших подмостках: и на ней встречаются пьяные герои, короли, забывшие свою роль, декорации, повиснувшие в воздухе, суфлеры с излишне громкими голосами, танцовщицы, производящие эффект поэзией своих бедер, блестящие костюмы в качестве главной приманки. А наверху, на небе, в первом ряду сидят прелестные ангелочки, смотрят в лорнеты сюда вниз, на нас, комедиантов, а милосердный господь бог важно сидит в своей огромной ложе и, может быть, скучает или соображает, что театр этот долго не просуществует, так как некоторые получают слишком большое жалованье, другие — слишком маленькое, и все слишком уж скверно играют.
Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas, madame! Пока я заканчивал предыдущую главу и рассказывал вам, как умер мосье Ле Гран и как я добросовестно выполнил testamentum militare[56], изложенное в его последнем взгляде, раздался стук в дверь моей комнаты и вошла бедно одетая старая женщина, доверчиво спросившая меня, не доктор ли я. И когда я ответил утвердительно, она столь же доверчиво обратилась ко мне с просьбой пойти к ней на дом и срезать мозоли ее мужу.
Глава XII
Немецкие цензоры ……………………………………………………
……………………………………………………………………………
……….……………болваны ………………………………………….
……………………………………………………………………………
Глава XIII*
Madame! В том яйце, которое высиживала Леда*, уже была заключена вся Троянская война, и вы никогда бы не поняли знаменитых слез Приама, если бы я не рассказал вам сначала о древних лебединых яйцах. Поэтому не жалуйтесь на мои отступления. Во всех предыдущих главах нет строки, которая не имела бы отношения к делу. Я пишу сжато, избегаю всего лишнего, часто даже опускаю необходимое, например, я еще ни разу не цитировал[57], — имею в виду не духов, а писателей, — а ведь цитирование старых и новых трудов — главное удовольствие для молодого автора, и этакая пара основательных ученых цитат сразу украшает всего человека. Только не подумайте, madame, что я недостаточно знаком с заглавиями книг. Кроме того, мне известен прием великих людей, умеющих выковыривать изюминки из булок и цитаты из записи лекций, а также я знаю, откуда Бартель добывает сусло. На случай нужды, я мог бы призанять известное количество цитат у моих ученых друзей. Мой друг Г.* в Берлине, — так сказать, маленький Ротшильд в отношении цитат и охотно одолжит мне несколько миллионов их, а если у него и не окажется достаточного запаса, то он без труда добудет их у некоторых других космополитических банкиров мудрости. Но пока мне незачем прибегать к займам, я человек вполне обеспеченный и могу расходовать свои десять тысяч цитат в год, мало того — я изобрел даже способ сбывать фальшивые цитаты за настоящие; если бы какой-нибудь великий и богатый ученый, например Михаэль Бер*, пожелал купить у меня этот секрет, я охотно уступил бы его за девятнадцать тысяч талеров наличными, можно было бы и поторговаться. Другого своего открытия я, в интересах литературы, не стану утаивать и намерен сообщить его бесплатно.
