Перо и крест - Андрей Петрович Богданов
Антоний забыл, что его старый друг стал винтиком церковной организации. Илья об этом напомнил. „Как смел ты дерзнуть, - писал он Антонию, - в исповедании православной в Троицу бога веры изменить установление о исхождении Святого животворящего Духа, утвержденное вселенскими соборами?!. За это - и изгнание в дальние страны, и озлобления, и скорбь немалую терпишь, и здесь (в Москве. - А. Б.) в оковах и узах страдаешь, пока не покаешься начисто!"
Антоний взывал к милосердным идеям Нового завета - Илья с восторгом приводил ветхозаветные прецеденты жесточайших наказаний за малейшую ошибку, даже за проступок, совершенный с лучшими намерениями. Обращение Антония с просьбой о сочувствии кажется Илье нелепым. Если бы еретик валялся в ногах у церковных иерархов и, рыдая, молил о прощении, его еще можно было бы „исправлять духом кротости". Те же, кто отличается „упрямством и самомнением", не заслуживают жалости - „да устрашатся и прочие!".
Идея милосердия настолько чужда тому, кто стал частью церковного аппарата, что Илья небрежно бросает: зачем жалеть человека, не позаботившегося о язвах на своем теле, вызвавших лихорадку, нагноение и смерть? Что же тогда говорить о человеке, обезумевшем настолько, что „прельщается самосмышлением"?! Ясно, что его надо уничтожить, как нарыв, но Илья переходит к этому очевидному для него итогу не сразу, а вдоволь поиздевавшись над надеждами своего бывшего единомышленника, пространно оспаривая все тезисы послания Антония.
„Ты начальственно повелеваешь нам разуметь, - пишет Илья, - как с утра и до вечера изменяется время - а сам не одно уже, не два, не три лета, но множество в прежнем своем дерзком неистовстве пребываешь, не изменяясь, как рысь не может сбросить пестроту свою или негр - черную кожу свою". Негибкость Антония, его неспособность приспосабливать свои взгляды к требованиям изменчивого времени вызывают у Ильи резко отрицательное отношение. Ведь Антоний - не начальник, не пастырь душ, а подначальный, овца в общем стаде, и должен идти, куда пастух гонит все стадо. Иной путь - мятеж! „А о сытости, и о цеженом вине, и о прочем мирском напоминаешь мне - и это все так! - не может не похвалиться Илья наградой за свое послушание. - Но берегись, да не впадешь в фарисейство". Каждому свое: мятежнику - цепи, послушному - достаток.
Потерять достаток страшно. „Вспомнил ты о пастырях, как приписали тебе беззаконие, и говорят на тебя зло за благо, и отвечают ненавистью на любовь твою, и не уподобляются ни в чем нашему Владыке и благодетелю, и, будто древних мучителей лютость восприняв, губят тебя дальним заточением, - отвечает Илья узнику. - И ты, не знаю, о каком способстве пишешь к нам?!"
Илья испуган, он даже не понимает, как можно помогать „непокорному", наказанному начальством? „Если кто и мало что-то скажет против начальников, хоть они и злые", - это грех. Ветхий завет гласит, что даже злодеев в начальстве нужно слушаться беспрекословно. Так „какой милости достойны те, кто церковных председателей, благодатью Божией с тихостью живущих, оплевывают и попирают?!" Ты, пишет Илья Антонию, подчиненный, и за такие слова о начальстве тебе нет прощения! А за изменение церковного догмата ты недостоин милости.
Как же быть с ученостью, которую столь ценит узник, с тонкостью богословия, правотой философии и правдой грамматики? „Мы не всезнающи, - отвечает Илья, - но если что и знаем - отчасти знаем, поскольку Бог открыл нам к чистоте и просвещению разума, а не к поощрению на всякую неправду книжного писания". Это дьявол соблазняет применять свою ученость там, где не надо. „Где в грамматике указано изменять исповедание православной веры или мать всем божественным книгам - псаломскую книгу Псалтырь, которую ты смел во многих местах изменить? Не найдешь об этом не только в грамматике, и риторике, и в диалектике, но ни в одном из учений семи свободных мудростей! Увы, дерзости! Подобает всей силой держаться церковного чина, ибо тот указывает каждому, что подобает на пользу и исправление жизни христианской, а не грамматика, не диалектика, не риторика и прочее!"
Ты, пишет Илья Антонию, логику „ложно и развратно воспринял", она, как и все науки, не дает права на инакомыслие. „Ино мыслящий" - значит смущающий, а смущающий - значит развращающий. Известно, что малая закваска квасит „все смешение". Поэтому инакомыслящие от общества должны быть „отсечены". „Не к тому нас призвал Господь, чтобы колебаться!… Может и малое прегрешение, оставаясь неисправленным, в совершенное зло привести". Иными словами, пощады инакомыслящему не будет.
Только немедленное и полное „раскаяние" Антония Подольского, может быть, еще поможет обреченному. Тогда, заключает Илья свое высокомерное послание, „и мы, поелику можно… можем способствовать к исправлению, а не к самомнению твоему. Короче, да вложит тебе Бог в сердце начисто раскаяться. Ему же слава вовеки. Аминь!"
Антоний Подольский убедился, что ни милости от церковных иерархов, ни поддержки от ученой братии ждать не может. Даже смерть патриарха Филарета не отменила готовящейся расправы над литератором-вольнодумцем. Материалов второго церковного суда над Антонием не сохранилось. Письмо бывшего друга, оправдывавшего беспощадную расправу за малейшее отступление от общей, санкционированной сверху „истины", достаточно ясно свидетельствует об атмосфере, в которой проходил церковный суд. О приговоре гадать не приходится - еще один русский писатель навеки умолк, раздавленный машиной для утверждения единомыслия.
Но не умолкли произведения Антония. Еще более популярные, чем сочинения князя Хворостинина, они распространялись и переписывались, читались и декламировались. Как зеленые побеги через каменную кладку крепостной стены пробивались вольные слова к русским людям, ожесточенным идеологической конфронтацией и запуганным репрессиями, но еще до конца не сломленным, не потерявшим человеческий облик. Рукописи горели на кострах доморощенных инквизиторов, но „мрак невежества" освещался и сиянием свободной мысли с исписанных бумажных страниц.
* * *
Горячее попечение патриарха Филарета Никитича о единомыслии, свирепые меры вкоренения в людские души ненависти к иноверию и иномыслию, пресечение малейших отклонений от установленных церковных правил не дали и не могли дать положительных для церкви результатов. Сама вера все более сводилась к ритуалу, к соблюдению внешних форм, буквы, а не духа. Закаленная в огне Смуты жестокость не укрепляла, а разрушала устои российской православной церкви. Дело еще не дошло до взрыва, расколовшего ее здание при патриархе Никоне, но после смерти Филарета новый патриарх - Иоасаф
