Итоги Итоги - Итоги № 3 (2013)
— Ваши спортивные увлечения, Вячеслав Иванович, практически поровну поделены между футболом и хоккеем. За каким видом спорта больше следите сейчас, отойдя от дел?
— Конечно, за футболом, все-таки последние тридцать лет я занимался именно им. Поэтому и футбольная жизнь мне куда более интересна, чем хоккейная. Хожу на матчи премьер-лиги и национальной команды, посещаю встречи московского «Торпедо» в первенстве ФНЛ, по телевидению смотрю игры зарубежных чемпионатов. За хоккеем практически не слежу, интересуюсь только поединками сборной.
— По степени вовлеченности в два самых популярных вида спорта с вами может конкурировать разве что легендарный Всеволод Бобров, который оставил очень серьезный след и в футболе, и в хоккее. Вы с ним пересекались?
— Впервые я увидел Боброва на хоккейном чемпионате мира 1957 года, организованном в нашей стране. Матчи проходили на открытом льду стадиона «Динамо», на них собирались десятки тысяч болельщиков. Естественно, пропустить такое событие было невозможно. Познакомиться лично с Всеволодом Михайловичем довелось много позже, когда он стал тренером и возглавлял сначала футбольный ЦСКА, а потом алма-атинский «Кайрат». Но общались мы мало, поскольку работал там Бобров недолго. А вот с другой легендой отечественного спорта — Эдуардом Стрельцовым мне доводилось встречаться даже на футбольном поле. Параллельно с учебой в Институте физкультуры я выступал за мужскую команду «Трудовых резервов» в чемпионате Москвы. Первенство города в то время было очень мощное, играли сумасшедшие по своему составу команды. К примеру, цвета «Спартака» защищали Старшинов и братья Майоровы.
Стрельцов тогда только-только вернулся из заключения. Играть за команду мастеров ему еще не давали, а вот разрешение выступить на любительском уровне руководство ЗИЛа пробило. В матче на нашем стадионе «Крылья Советов» мы встретились лицом к лицу: Стрельцов действовал на позиции центрального нападающего, я был центральным защитником. Мы проиграли 0:2, один из голов забил Эдик — как раз из-под меня. Пребывание в тюрьме, может быть, сказалось на его скорости, но ничуть не повлияло на технику. Даже после вынужденной паузы он оставался большим мастером.
— Знаю, у вас было бедовое детство. Могли разделить судьбу Стрельцова?
— Все могло быть. Я родился в 1941 году в Измайлове, это был один из самых бандитских районов в Москве. Мы жили в бараке, среди соседей хватало тех, кто сидел за воровство, ограбления, поножовщину. Они возвращались из тюрьмы, тут же совершали новое преступление и опять отправлялись за решетку. Во дворе время от времени происходили серьезные стычки, в том числе и с применением холодного оружия. Жизнь тогда была очень тяжелая: вода в колонке, туалет на улице, дрова в сарае. Вся среда располагала к тому, чтобы сбиваться в стаи и точить зубы.
Помню, жил в нашем доме такой паренек, Володя Лобанов. В одной из передряг его пырнули ножом, и вот мы, детвора, бегали смотреть на рубашку, которую его мать отстирывала от пятен крови. Рубаха эта висела на веревке перед домом, сбоку в ней зияла дыра. Нам тогда казалось, что это очень круто, Лобан в наших глазах был настоящим героем. Пацаны моего возраста участвовали в проделках помельче, например, воровали на конюшне жмых. Нынешнее поколение даже слова такого, наверное, не знает. Жмых спрессовывали в плитки, которыми потом кормили лошадей. Мы их разламывали на части и использовали в качестве жвачки. Еще воровали арбузы: делали пику, привязывали к ней длинную веревку и забрасывали через забор. После того как снаряд попадал в цель, его вместе с добычей с помощью веревки вытаскивали обратно.
— Родителям заниматься воспитанием было некогда?
— У многих отцы погибли на фронте, а матери разрывались между работой и домашним хозяйством. Я, правда, у своей мамы почти все время находился на глазах. Она была дворником и старалась постоянно контролировать меня. Будила в четыре утра, и до семи мы с ней махали метлой или лопатой, потом я шел в школу. Особенно тяжело приходилось зимой: у матери был свой участок, с которого нужно было не только убрать весь снег, но и вычистить его до черноты. Для этого существовали специальные скребки, сделанные из двуручной пилы. Ими чистили тротуар, вымощенный гранитным булыжником, так, чтобы между камнями не было грязи. Если же она все-таки оставалась, можно было схлопотать приличный нагоняй от участкового.
Вместе с матерью зимой во дворе я заливал каток, на котором проходили наши хоккейные баталии. В футбол мы играли в измайловском лесу — там был маленький пятачок с самодельными воротами. В 7 лет мне крупно повезло, меня взяли в «Трудовые резервы». Команды этого общества выступали на стадионе «Медик» в Измайловском парке, там я и начал всерьез осваивать кожаный мяч. К тому времени у меня уже было некоторое представление об этой игре, основанное прежде всего на репортажах о турне по Англии московского «Динамо» осенью 45-го. У нас в комнате стоял репродуктор, такая черная тарелочка, тогда-то я впервые услышал фамилии Бескова, Соловьева, того же Боброва...
— Антиподом Всеволода Боброва был знаменитый Анатолий Тарасов. Вы ведь с ним работали вместе?
— С Тарасовым я познакомился вскоре после того, как с отличием окончил Институт физкультуры, ГЦОЛИФК. Меня оставили преподавателем на кафедре футбола и хоккея. Как-то раз ее заведующий Михаил Давидович Товаровский — светлая ему память, золотой человек был — говорит: мол, один мой знакомый ищет специалиста, который помог бы по-научному грамотно построить тренировочный процесс хоккейных команд. Прихожу к нему в кабинет, а там Тарасов сидит. Конечно, я его сразу узнал — великий тренер бессменного чемпиона страны столичного ЦСКА и сборной СССР. Мы познакомились, начали сотрудничать и впоследствии провели очень много времени вместе на сборах. Довольно часто полемизировали по поводу физических нагрузок. Я считал, что целый ряд упражнений не развивает, а только утомляет хоккеиста, и предлагал заменить их целевой, специфической нагрузкой. Со временем мы подружились: ходили вместе в баню, выпивали иногда, в командировки ездили.
— Владислав Третьяк мне рассказывал, что ходить вместе с Тарасовым в баню было невозможно — до того фанатично он парился.
— Знаете, в Институте физкультуры был специальный курс, на котором учили правильно париться. Преподаватель рассказывал: если температура переваливает за отметку 120 градусов, нужно взять обычную мочалку, окунуть в холодную воду и вложить в рот. Будет легче дышать, и пар не обожжет горло. Тарасов же пошел еще дальше. Он ложился на полку, наливал в шайку холодную воду, опускал туда голову и пил. Его обрабатывали в четыре веника, а ему — хоть бы хны! И все же лучше всего всегда парились лыжники. Я был знаком с тренером Каменским, работавшим в сборной СССР с Вячеславом Ведениным и многими другими, и ходил с ним по четвергам в Центральные бани. Так вот, у лыжников был шикарный пар — горячий, но не обжигающий тело. Да и все остальное они тоже делали по науке: тот, кто парит, обязательно надевал шерстяную футболку, шапочку и огромные рукавицы.
В этом деле вообще много тонкостей. Нужно уметь правильно подготовить помещение, чтобы оно было сухим и вместе с тем в меру влажным. Как войти в парную, когда можно разговаривать, а когда нет — все это целая премудрость. Я очень люблю баню, каждую пятницу хожу в Сандуны. У нас образовалась компания футбольных людей — Борис Игнатьев, Михаил Гершкович, Александр Тукманов, Юрий Заварзин... Друг друга знаем по пятнадцать — двадцать лет, все знатные любители попариться. Случайных посетителей, способных плеснуть на камни пару шаек воды и все испортить, там нет.
— Вы упомянули совместные застолья с Тарасовым. Правда, что в багажнике своей «Волги» он всегда возил водочку, квашеную капусту?
— Еще там обязательно была отварная курица и соленые огурцы. Из напитков помимо водки — ягодные настойки на спирту. Он изготавливал их сам и меня научил. Я до сих пор их делаю из черной смородины, брусники и клюквы. Кстати, вопреки распространенному мнению пил Тарасов не очень много. Никогда не видел, чтобы он употребил больше 300 граммов.
Работали мы достаточно дружно, серьезная размолвка случилась лишь однажды. Я изобрел телеметрический прибор, с помощью которого записывал частоту сердечных сокращений хоккеистов во время тренировки. Наклеивал на грудь ребятам присоски с электродами и подключал их к специальному устройству, выводившему кривую. Обычно я приезжал минут за 40 до начала занятия, примерно к этому времени подтягивался и Анатолий Владимирович. Кто из игроков станет объектом моих наблюдений, мы всегда договаривались заранее. В тот раз эта доля выпала Фирсову. Прицепил я ему свои присоски и принялся ждать Тарасова, который почему-то запаздывал. Тренер влетел в раздевалку за несколько минут до выхода на лед, взъерошенный, возбужденный. Увидел меня и с порога начал орать: «Да вы тут затерроризировали всех своими приборами. Ну-ка марш отсюда!» — и еще пару крепких словечек добавил. Я ничего не понимаю. Словно ошпаренный, срываю с Фирсова присоски, думаю: все, конец совместной работе. После тренировки Тарасов, не взглянув на меня, пробурчал: «Идем в кабинет!» А там, вдруг повеселев, без обиняков признался: «Ну да, задержался. И ты хотел, чтобы ребята все занятие это обсуждали?! Нет уж, пусть лучше они тебе косточки перетирают». Понимаете, он переключил внимание команды со своего опоздания на меня. Помню, это очень задело, некоторое время я продолжал обижаться на тренера. Но потом негативные эмоции ушли.
