Иоахим Гофман - Сталинская истребительная война (1941-1945 годы)
Отныне стали угрожать «самыми острыми контрмерами»: «арест всех лиц, прибывающих с оккупированной немецкими войсками территории, обстоятельный допрос с целью получения признания и отдача под военный трибунал», что было равносильно расстрелу. Как показали 16 августа 1941 г. высокопоставленные офицеры советских 6-й и 12-й армий, среди которых — генерал-лейтенант Музыченко, генерал-лейтенант Соколов, генерал-майор Тонконогов, генерал-майор Огурцов (6-я армия), генерал-майор Понеделин, генерал-майор Снегов, генерал-майор Абранидзе, генерал-майор Прошкин (12-я армия), «солдаты, бежавшие из немецкого плена, немедленно расстреливались». Согласно показанию командира 196-й стрелковой дивизии генерал-майора Куликова, возвращающиеся офицеры «за пребывание на территории врага» получали лишь не менее 10 лет лагерей. Кроме того, суровым преследованиям подвергались все советские солдаты, которые спаслись после развала фронтов и боев в окружении и пробились к своим частям. Как пишет генерал-майор Григоренко, этих «окруженцев» «встречали приказом о казни»: «Расстреливались солдаты и офицеры, снабженцы, пехотинцы, летчики… экипажи танков… артиллеристы… а на следующий день те, кто расстреливал их по законам военного времени, сами попадали во вражеский котел и их могла постичь та же участь, что и тех, кого они расстреляли вчера». Дескать, только отсутствие сплошного фронта и развал упорядоченного командования уберегли от бессмысленного массового уничтожения буквально «сотни тысяч».
С советской стороны использовалось еще одно, психологическое средство, чтобы удержать военнослужащих Красной Армии от бегства вперед: хорошо знакомый каждому жителю Советских Социалистических Республик принцип мести и возмездия членам семьи (Уголовный кодекс, часть 2, статья 581в). Записи допросов согласно разоблачают, с каким страхом пленные советские солдаты сознавали реальность «такой мести советских власть имущих», а именно, что их близкие «будут сосланы Советами в Сибирь или расстреляны». А «круг родственников, подлежащих самым суровым репрессиям», был, согласно высказыванию одного военнопленного старшего лейтенанта, «очень широк». Старший лейтенант Филипенко, 1-й офицер для поручений в штабе 87-й стрелковой дивизии, уже 27 июня 1941 г. показал под протокол, что в Советском Союзе существует закон, «по которому родственники попавшего в плен или перебежавшего солдата привлекаются к ответственности, то есть расстреливаются». В итоговом докладе о допросах военнопленных немецкого 23-го армейского корпуса от 30 июля 1941 г. говорится: «Офицеры находятся под угрозой, что все их близкие будут расстреляны ГПУ, если они сдадутся в плен». Таково было впечатление и экипажа самолета — лейтенанта Аношкина, младшего лейтенанта Никифорова и сержанта Смирнова: «Если становится известно, что летчик попал в немецкий плен, то за это должна отвечать его семья — путем ссылки или расстрела отдельных членов семьи. Этот страх перед наказанием семьи удерживает их от того, чтобы перебежать». Генерал-майор Абранидзе, командир 72-й горно-стрелковой дивизии, 14 августа 1941 г. точно так же высказал немцам большую тревогу «за судьбу своих близких», «если станет известно, что он попал в плен». Генерал-майоры Снегов (командир 8-го стрелкового корпуса), Огурцов (командир 49-го стрелкового корпуса), полковники Логинов (командир 139-й стрелковой дивизии), Дубровский (заместитель командира 44-й стрелковой дивизии) и Меандров (заместитель начальника штаба 6-й армии) в тот же самый день подтвердили наличие приказа от весны 1941 г., согласно которому близкие перебежчика «наказываются по всей строгости закона, вплоть до смертной казни — расстрела».
Итак, в Красной Армии уже было распространено чувство тревоги за судьбу членов семьи, когда Сталин приказом № 270 от 16 августа 1941 г. еще раз подчеркнуто велел применять принцип ответственности всех близких. Согласно приказу № 270, подписанному Сталиным в качестве председателя Государственного Комитета Обороны (другие подписавшие — Молотов, Буденный, Ворошилов, Тимошенко, Шапошников, Жуков), как упоминалось, командиры (офицеры) и политруки, попавшие в плен, приравнивались к дезертирам. Поэтому их семьи должны были арестовываться как «семьи нарушивших присягу и предавших Родину» дезертиров, а семьи пленных красноармейцев лишались «государственных пособий и помощи» и тем самым обрекались на голодную смерть. Ссылка офицерских семей в необжитые районы ГУЛага, к тому же с конфискацией всего имущества, предполагалась как нечто само собою разумеющееся. Но политработники, разъяснявшие сталинский приказ в частях, согласно показаниям военнопленного главврача д-ра Варабина и других, тут же «намекали и на более суровое наказание».
Где только возможно, особые отделы НКВД и политотделы в частях отныне видели свою задачу в том, чтобы передать домашние адреса плененных солдат соответствующим местным органам НКВД с целью осуществления грозящих репрессий. Такое происходило, например, даже в случаях, когда, как это было 27 сентября 1941 г. в 238-м стрелковом полку 186-й стрелковой дивизии, красноармейцев неожиданно захватывала и уводила немецкая разведгруппа. Главный военный прокурор Красной Армии дивизионный военный юрист Кондратьев 24 сентября 1941 г. также дал указание военным прокурорам фронтов: осуждать военнопленных красноармейцев в их отсутствие и «предпринять все меры к применению репрессий в отношении близких». 15 декабря 1941 г. военный прокурор 286-й стрелковой дивизии даже получил выговор от исполняющего должность начальника отдела Главной военной прокуратуры военного юриста 1-го ранга Варского (№ 08683), поскольку он запоздал выслать адрес родственников убитого при попытке «изменить родине» красноармейца Панстьяна для осуществления предусмотренных законодательством репрессий в отношении семьи.
Вся шаткость фраз о мнимом «советском патриотизме» и «массовом героизме» в Красной Армии проявилась в показательном приказе № 0098 Ленинградского фронта от 5 октября 1941 г., который подписали генерал армии Жуков, член Военного совета и секретарь ЦК Жданов, члены Военного совета адмирал Исаков и Кузнецов, а также генерал-майор Семашко. Поводом явилось «беспрецедентное поведение» отдельного 289-го пулеметного батальона, дислоцированного на участке Слуцк — Колпино, где появились немецкие солдаты и завязали разговоры с красноармейцами, чтобы побудить их перейти на свою сторону. Теперь Жуков в привычной грубой манере использовал это «преступное братание» на поле боя, чтобы поставить под подозрение сразу все войска Ленинградского фронта и пригрозить им. Были преданы Военному трибуналу и расстреляны как «пособники и преступники перед родиной», как «пособники фашистской нечисти» не только непосредственные командиры и политруки данных солдат, которые не пресекли эти переговоры. Драконовским наказаниям подверглись и сотрудники политорганов и особых отделов на уровне данного батальона, укрепрайона, 168-й стрелковой дивизии и 55-й армии. Чтобы впредь уже в корне подавить любую попытку «измены и подлости», разумеется, не устрашился преследования членов семей и Жуков, он приказал: «Особому отделу НКВД Ленинградского фронта немедленно принять меры к аресту и отдаче под суд членов семей изменников родины». Если солдатам Красной Армии во многих случаях не оставалось ничего иного, как сражаться до самоуничтожения, то глубокие движущие силы этого явления зачастую следует искать в таких и подобных преступных приказах советского командования, а не в идейных побудительных мотивах так называемого «советского патриотизма».
Глава 5.
Сталинский аппарат террора.
Как фабриковались
«массовый героизм» и «советский патриотизм».
Ранее уже стало ясно, что Красная Армия, наряду с аппаратом военного командования, зиждилась еще на одном столпе — автономном политическом аппарате, который обладал собственной субординацией и был непосредственно подчинен начальнику Главного управления политической пропаганды (с июля 1941 г. — Главное Политуправление), пресловутому армейскому комиссару 1-го ранга Мехлису. К этому добавлялось еще одно зловещее учреждение, функционировавшее скрытно, но тем более опасное, — аппарат террора НКВД, который в организационном плане не имел отношения к Красной Армии и получал свои указания от наркомата внутренних дел во главе с Берией. Система власти Советского Союза, как говорилось, руководствовалась простым принципом: тот, кто не верил пропаганде, ощущал на себе террор. И в Красной Армии тоже были предусмотрены для этого наилучшие организационные условия.
Не совсем необоснованное недоверие Сталина к надежности «командного состава» и войск Красной Армии вообще вызвало 16 июля 1941 г. в армии, а 20 июля в Военно-морском флоте весомые организационные последствия. Ведь с этих дней во всех корпусах, дивизиях, полках, в штабах военных учебных заведений и учреждений, а также в технических частях — танковых батальонах и артиллерийских дивизионах, с декабря — также в стрелковых батальонах учреждался «институт военных комиссаров», во всех ротах, батареях, эскадронах, эскадрильях в соответствующей функции — «институт политических руководителей» (политруки), которые при выполнении своих задач использовали политотделы. На уровне армий и фронтов эти же задачи взяли на себя высокопоставленные партийные функционеры в роли членов Военных советов. Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР «Законодательные предписания о военных комиссарах в Красной Армии», подписанному председателем Президиума Калининым 16 июля 1941 г., командующие и командиры частей в тот же день лишились принадлежавших им до сих пор политических функций, которые теперь, в роли военных комиссаров или политруков, в полном объеме приобрели их прежние заместители по вопросам политпропаганды.
