Анатолий Левандовский - Первый среди Равных

По-видимому, примерно в это же время с Робеспьером познакомился и Франсуа Ноэль Камилл Бабёф…

То, что происходило на улицах и площадях столицы этой весной, должно было живо напомнить парижанам весну 1789 года.

Как и тогда, повсюду собирались толпы мужчин и женщин.

Как и тогда, в парках и на бульварах, используя импровизированные трибуны, выступали народные ораторы.

Как и тогда, напряжённая борьба шла в степах Собрания.

Но партии, группировки и проблемы были иными, чем в начале революции.

В Конвенте сражались Жиронда и Гора.

Жирондисты, проигравшие процесс короля, оскандалившиеся после измены Дюмурье, потерявшие остатки своего престижа после начала вандейского мятежа, напрягали последние силы в борьбе с демократами-монтаньярами.

Но монтаньяры сами временами словно робели.

Слишком уж решителен был парижский народ!

Это он беспрестанно призывал законодателей к установлению «максимума» — к введению твёрдых цен на предметы первой необходимости. Это он ещё в феврале произвёл подлинный «штурм лавок», повергший в тревогу даже неустрашимого Марата.

Это он устами своих агитаторов, прозванных жирондистами «бешеными», разъяснял, что борьба против богачей, за хлеб, за единый налог, за «максимум» лишь разные части единого целого. А целое — благоденствие всех простых людей, санкюлотов. Но благоденствие не может быть достигнуто, покуда в стране хозяйничают жирондисты. Без их низвержения революция не может быть ни завершена, ни упрочена.

Санкюлоты день ото дня усиливали давление на муниципалитет.

По их почину 15 апреля тридцать пять секций Парижа, поддержанные Коммуной, подали в Конвент адрес с требованием изгнать жирондистов.

Это было началом конца Жиронды.

Бабёф быстро откликнулся на этот акт. 7 мая он отправил послание прокурору Коммуны Шометту, которого многие считали причастным к готовящемуся антижирондистскому восстанию. И это письмо он впервые подписал своим новым революционным именем: Гракх Бабёф.

«Какой момент наступил! От него зависят судьбы мира!..»

Такими словами начинает он письмо.

Обвиняя большинство депутатов Конвента в неспособности заботиться о нуждах народа, он выделяет одного лишь Робеспьера, как законодателя, который дал точное определение права собственности и указал пределы, которыми это право должно быть ограничено, чтобы не стать вредным для большинства общества.

«Ускорим шаг, — заключает Бабёф, — чтобы прийти к счастливому концу революций, когда наступят дни общего благоденствия, ещё неизвестного ни одной эпохе и ни одному народу».

Через несколько дней Гракх Бабёф встретился с Шометтом и получил постоянную работу, став штатным сотрудником парижской продовольственной администрации.

«Мои здешние друзья, — не без гордости пишет он жене на ведомственном бланке, — самые видные люди в Париже: Шометт — прокурор Коммуны: Паш — мэр; Гарен — член муниципалитета и продовольственный администратор; Робеспьер, Сильвен Марешаль, редактор «Парижских революций», и многие другие. Все эти люди оказывают мне самый ласковый приём, несмотря на мой жалкий наряд». И дальше он спешит успокоить Викторию — он уже больше не голодает: «Когда я у них бываю, меня всегда ждёт хороший обед, так что в остальные дни можно продержаться и на одном хлебе».

Интересное совпадение: это письмо датировано 27 мая, тем самым днем, когда Конвент пожаловал Лорана званием французского гражданина.

А ещё через несколько дней произошло наконец то, чего они оба дожидались с таким нетерпением: в результате народного восстания 31 мая — 2 июня жирондисты пали.

Монтаньяры, единомышленники Бабёфа и Лорана, оказались у власти.

Революция шла к своему апогею.

Итак, да здравствует якобинская республика! Отныне Гракх Бабёф связывает свою дальнейшую судьбу с демократами столицы. Он совершенно забывает о своих пикардийских гонителях — что ему какие-то билькоки и лонгеканы, если есть Робеспьер и Шометт!..

Летние дни 1793 года принесли не только победу партии Горы. Они привели революционную Францию к трудностям поистине небывалым.

Лидеры повергнутой Жиронды, бежав из-под нестрогого домашнего ареста в свои департаменты, подняли против якобинского Конвента всех недовольных. Юг и запад Франции запылали в огне контрреволюционных мятежей.

В Вандее и Лионе жирондисты сомкнулись с роялистами.

13 июля от ножа фанатички, подосланной из мятежного департамента Кальвадос, пал пламенный Друг народа — Жан Поль Марат.

Почти одновременно в мятежном Лионе сложил голову вождь якобинцев Жозеф Шалье.

Жиронда, покидая арену истории, вступила на путь разнузданного антиякобинского террора.

Лорану пришлось испытать его и на себе.

В конце лета Конвент отправил его на Корсику с важным правительственным заданием. Но добраться до острова посланцу Конвента не довелось. В Лионе он был задержан и подвергнут аресту. Только чудом вырвавшись из цепких рук жирондистов, он смог продолжать свой путь на юг, где оказал деятельную помощь комиссарам Конвента, занятым осадой Тулона.

Тулон же находился в руках англичан, которым его предали французские роялисты. Это было также одним из следствий жирондистского мятежа.

Лоран подумал и написал эпитафию:

«Злополучная Жиронда! Предмет игры собственного тщеславия, ты не сумела стать ни открыто роялистской, ни подлинно республиканской, ты причинила нам тем больше зла, что свои ошибки прикрывала видимостью патриотизма и умеренности и сделала настоятельно необходимой жестокость, которая на первых порах спасла республику, но потом доставила так много помощников тем, кто постепенно подрывал её основы и разрушал её».

«Злополучная Жиронда! Не без основания тебе приписывают намерение восстановить трон. Разве не было роялистов среди твоих сыновей, которые в Лионе сражались против республики под начальством королевского офицера и приняли в свои ряды эмигрантов, извлечённых или из тюрем, как и лиц, которые во множестве устремились в этот мятежный город? Разве не было роялистов и среди жирондистов, сдавших врагу Тулон и восстановивших в нём в тот же день королевскую власть?…»

Он знал всё это.

Он видел это собственными глазами.

Это происходило в дни, когда пять армий интервентов теснили войска Республики на всех фронтах, а в некоторых областях и городах, особенно в Париже, ощущался острый недостаток продовольствия.

Правда, трудности с хлебом в столице летом и осенью 1793 года зависели не только от войны и мятежей. Здесь были и другие, особые причины.

Едва очутившись у власти, демократы-якобинцы провели ряд важных мер в целях дальнейшего углубления революции.

Уже в первые шесть недель победители издали декреты, которые не могли не радовать Бабёфа. В начале июня было предписано разделить на мелкие участки и пустить в льготную распродажу поместья эмигрантов. Неделю спустя монтаньярский Конвент декретировал передачу общинных земель крестьянам. Наконец, в середине июля законодатели утвердили декрет о полной и безвозмездной отмене феодальных повинностей.

Но при всей своей важности — и Бабёф отлично понимал это — принятые декреты не решали аграрной проблемы. Поскольку земля продавалась, её смогли купить лишь зажиточные крестьяне, бедняки же, как и прежде, остались ни с чем. Мало того. Все эти новые покупатели национальных имуществ, стремясь восполнить затраты и получить барыши, не желали продавать зерно на обесцененные бумажные деньги по твёрдым ценам, предпочитая придерживать его «до лучших времён». Именно подобная преступная практика богатых фермеров и приводила к нехватке хлеба, несмотря на хороший урожай, к голоду, жертвой которого стал Париж.

Главный продовольственный администратор столицы Гарен сразу оценил патриотический пыл и талант нового сотрудника. Сделав Бабёфа секретарём, он доверил ему всю основную работу.

Новый Гракх взялся за неё с обычным рвением и упорством.

Видя, как вокруг Парижа стягивается кольцо экономической блокады, и хорошо зная, что такие провинции, как Пикардия, могли бы стать подлинными житницами столицы, если бы не саботаж местных властей и владельцев зерна, Бабёф только за первые два месяца своей деятельности направил до пятидесяти запросов к муниципалитетам департаментов и дистриктов с требованием соблюдать закон и не задерживать поставок хлеба.

Впрочем, он чувствовал, что письменные воззвания абсолютно недостаточны. Нужна твёрдая поддержка со стороны высших властей — Конвента, министерства внутренних дел, Парижской коммуны. Но Коммуна колебалась, министр Гара был типичным приспособленцем, а якобинский Конвент ещё не осознал всей глубины опасности. Гордые своей демократической конституцией, только что утверждённой народом, и не желавшие утерять влияния на собственников, монтаньяры боялись идти на ограничение частновладельческих прав и интересов.