Таинства и обыкновения. Проза по случаю - О'Коннор Фланнери
Потому‐то мы и находим поразительное обилие порока, насилия и зла, заглянув в серьёзные сочинения наших современников католической веры. Святошеские аргументы против таких книг звучат примерно так: если ты веришь в Искупление, видимая тебе даль – надежда (твой маяк, край твоей перспективы), и на всё, что тебя окружает, ты должен смотреть в свете этой высшей сферы, пренебрегая очевидным злом, поскольку за ним стоит добро. Добро – вот высшая форма реальности.
Сходу ответить на это можно так: хотя добро и является высшей формой реального, эта высшая форма повреждена грехопадением, и в таком увечном виде она предстаёт перед нами. Более того, неверно полагать, будто писатель сам выбирает, что он будет рассматривать, а что нет. К объекту наблюдений подводят обстоятельства и его личное восприятие окружающего мира.
Писателя характеризует его мировидение. Он смотрит на мир прозревающе. Писательское «прозрение», которое производно от силы его воображения, а не от моральных качеств, не обязательно сводится к предсказанию будущего. Пророк – это реалист, видящий на дальней дистанции. Именно такой реализм воплощается в великих романах, и он без колебаний искажает мнимое, чтобы вскрыть сокрытую в нём истину.
Для романиста‐католика «прозорливость» – нечто, что даруется не только его воображением, но и церковью, которая, не в пример его личному дару, есть «твердыня», и занята она решением куда более значимых проблем. Одной из функций церкви является передача пророческого видения, благого для всех времён, и это большое подспорье для увеличения диапазона писательской дальнозоркости.
К несчастью, мы часто злоупотребляем этим подспорьем, полагая, что можем сами зажмуриться, а церковь пусть сама «за всем смотрит». Не выйдет у неё. Мы забываем, что наша прозорливость для «не церковного» мира является особым родом непритязательной слепоты, и на сегодня нет никого, кто бы «дорос» до того, чтобы признать за правду изображаемое нами, если мы сами не глядим «во все глаза». Если писателькатолик закрывает глаза и пробует смотреть глазами церкви, просто выше будет большая куча фарисейского хлама, которым наша отрасль и так знаменита с давних пор.
Глупо уверять, будто оба эти взгляда не противоречат друг другу. Конфликт налицо, и отрицая его, мы рискуем. Этот конфликт нельзя разрешить априори ни теоретически, ни «да будет так», ни верой.
Нам кажется, что вера велит нам его избегать. На самом деле, она и торопит нас ввязаться в эту драку, и бороться до тех пор, пока мы не выйдем из него, хромая, как Иаков [109].
Одним лит‐католикам сподручней следить за этой битвой своими глазами, другим глазами церкви. Писателю может показаться, что, отсоединив свою «оптику» от церковной, он станет свободнее во взглядах, работая в режиме кинокамеры. Увы, все потуги смотреть на жизнь, оставляя веру в стороне, ущербны для цельной личности, а в творческом процессе мы участвуем всей душой. Психика писателя католика не придёт в равновесие до тех пор, пока церковность не станет её неотъемлемой частью настолько, что он перестанет её замечать в том же смысле, в каком мы не помним себя, когда пишем свои книги.
Дойти до такой кондиции мечтаем все мы, но мало кому удаётся достичь её в этой жизни, особенно авторам романов. Господь не общается с ними, как со своим верным слугой Моисеем, «устами к устам», без обиняков. Он отвечает им, как говорил, отвечал на жалобы Аарона и сестры его Мариам, во сне и видениях, в одержимости, не требующей от толкователя силы воображения [110].
Хотелось бы надеяться, что в будущем появятся писатели‐католики, которые смогут использовать обе пары глаз с завидной ловкостью и отвагой, но я не беру на себя дерзость утверждать, что это произойдёт. Книга должна быть не только написана, но и прочитана. Читатель и автор важны для неё в равной мере. Суть одного из крайне обескураживающих обстоятельств, с которым вынужден мириться католик‐романист, в заведомо узком круге читателей, на чьё понимание он может рассчитывать.
Современный читающий интеллигент в массе своей – неверующий. Он любит читать про монахинь и попов из любопытства, но действительно руководимый верой персонаж не доступен его пониманию. Католический читатель, в свою очередь, настолько занят поиском того, что отвечает его нуждам, изображая его в самом выигрышном свете, что в таком задоре он находит подозрительным всё, что не идёт прямо «в дело».
Положительный пример – вот то слово, какое звучит всё чаще в заказах на католический роман. Частенько, читая критические разборы неудачных романов, написанных католиками, мы узнаём, что автор, мол, собирался возвыситься над плодами своего воображения с помощью христианских принципов, заимствуя примеры из жизни. Такая процедура, как я понимаю, гарантирует положительный настрой всей задуманной им вещи. Но критик, похоже, склоняется к мнению, что произведение католика пойдёт по пути обобщённого отношения ко всей действительности, которое основано на идее всеобщего воскрешения. Критик забывает, что романист всё‐таки пишет не о коллективной вере, а о людях со свободной волей, и в нашей религии нет ничего оптимистичного, что помешало бы в такой мере свободной личности, испуская дух (на последнем дыхании), произнести: «Нет». Вся католическая литература будет позитивной в том смысле, что мы допускаем наличие такой свободы, только вряд ли церковь не усмотрит тут окольную «дорогу во Ад». «Оптика» служит автору орудием для работы над тем, с чем ему доводится столкнуться. В новейшей исследовании одного учёного‐католика Мориаку и Грину ставится в вину то, как ложно изображают они католический брак. Стоит им повысить планку, считает автор, и картина станет объективнее, и искусность их прозы станет выше. Весьма сомнительное предложение. Профессия требует от писателя сдержанности, и сознательный романист работает в пределах возможного и в рамках того, что он в состоянии постичь силой своего воображения. Писатель не решает, что полезно для здоровья христианского организма, и не прописывает рецепты. Подобно Иакову, не знающему, кто перед ним, он атакует соперника на своём пути, не ведая, выйдет ли живым из этой схватки.
Обычно полагают, будто автор нарочито выбирает «нездоровое» содержание книги, и это дань моде. Дескать, видеть всё в чёрном цвете нынче модно, вот откуда у него столько пессимизма, не по‐христиански это. Модно показывать распад семьи, потому и не хочет он замечать, как живут супруги‐христиане. Если романист пишет что‐то стоящее, его порядочности безусловно можно довериться. По личному опыту знаю, что в процессе работы над романом серьёзный автор сражается как с собственными недостатками, так и с теми, какие рождает избранная им форма произведения. Он понимает, что судьба его детища зависит от его добросовестности, и потому работает без оглядки на «моду». Эталоном служат ему требования художественные, что намного увлекательней требований церковных. Есть и замыслы, которые он мог бы осуществить, оставаясь добрым католиком, но ему претит за них браться его совесть художника.
Мы, католики, чрезвычайно привержены идее Немедленного Ответа от Бога. А литература таковыми не располагает. Осилив книгу, мы, как библейский Иов, всякий следующий раз замираем перед Непостижимой тайной [111]. Святой Григорий говорил, что каждое описанное в Священном писании событие раскрывает тайну [112]. То же самое надеется осуществить на своём, не столь высоком уровне, писатель. Опасность в том, что религиозность писателя подталкивает его к их разделению. Он будет пытаться отделить таинство от факта, что повлечёт за собой новые «разделения», чуждые духу искусства. Нравственная оценка окажется отделена от авторского видения, естество от благодати, разум от воображения.
