Итоги Итоги - Итоги № 5 (2013)

— На вкус и цвет...

— О вкусах ничего не знаю и вообще никому не собираюсь давать оценки. У меня другая ситуация. Я тут немножко спрятался, каждый день с утра до вечера занят своим скульпторским трудом и по мере возможности стараюсь не обращать внимания на всякие сиюминутные моды и течения. И другого способа сохранить себя не существует. Поэтому и успеваю так много. У меня в мастерской, наверное, сотни три законченных работ, которые еще никто не видел. По количеству — это несколько выставок.

— На вечность трудитесь?

— Получается. Работаю, как писатель, — в стол. Вот только стола такого огромного в природе не существует. Хотелось бы иметь свою галерею, чтобы постоянно выставляться. В Париже это возможно, а в Москве нереально: у нас не все художники зарабатывают столько, чтобы позволить персональную выставочную площадку. Правда, существует еще и такой вариант — бегать по кабинетам и выпрашивать... Но я не могу себя преодолеть, генетически не приспособлен.

— А на исторической родине, в Армении, много ваших работ поставлено?

— Ни одной.

— А в родном Тбилиси?

— И в Тбилиси ни одной.

— А вот Зураб Церетели ухитрился и в Тбилиси открыть целый музей.

— При Саакашвили поставить в Тбилиси, а тем более на проспекте Руставели музей современного русского искусства — это в любом случае подвиг. Поэтому я поехал с ним на открытие. Зураб — великий организатор, он умеет любое событие по ходу дела превратить в праздник, в представление. По-моему, в тот день никто и не вспомнил, что отношения между Москвой и моим родным Тбилиси, мягко говоря, непростые. А изнутри все это как выглядело! Представьте себе материализованный и одушевленный феллиниевский «Амаркорд», только грузинского разлива. Непередаваемое словами ощущение. Фантастика! Или высокая дипломатия от искусства, как хотите...

— Насколько помнится, Церетели не мог смириться с тем, что не он выиграл конкурс на памятник Булату Окуджаве на Арбате, и вы долгое время не очень-то дружили. Когда же произошло примирение?

— Уже не помню, на какой именно выставке, вдруг вижу, что на меня надвигается огромный людской клин с Зурабом Константиновичем во главе, а за ним референты, ассистенты, фотографы, кинооператоры. И тут же звучит голос Церетели: «Стыдно!» Спрашиваю: «За что стыдно?» Думаю, может, где-то что-то не то ляпнул. А Зураб продолжает: «Стыдно, что вы до сих пор не в Академии художеств!» Тут такая история... По молодости я очень хотел в Академию художеств СССР, но меня всякий раз выкидывали из списков соискателей. И желание со временем совсем прошло, поэтому на предложение Зураба вступить в ряды российских художников-академиков я ответил: в академии, куда напринимали всех подряд, мне делать нечего. Он стал убеждать, что теперь, дескать, будут большие изменения... В общем, я все равно отказался, тогда они без меня меня женили — минуя другие ранги, заочно сразу же приняли в академики. Мантию и шапочку вручили прямо в кабинете Церетели, потому что идти на президиум я наотрез отказался. «И правильно, — сказал Зураб, — а то завидовать будут». Но вскоре, когда меня отметили высшей наградой Российской академии художеств «Золотым крестом», все-таки пришлось сходить. Причем «Крест» я получил под номером один. Помня фразу Церетели о зависти, присмотрелся: члены президиума действительно буквально позеленели, надо полагать, многие из них хотели быть первыми. Двор, он и есть двор!

— А крест на самом деле золотой?

— Не то слово — из двух сортов золота и такой массивный, что с трудом пролез в бокал, когда его обмывали. Других размеров Зураб не признает. А награду эту я получил за памятник Борису Николаевичу в Екатеринбурге.

— Необычный памятник. Такое впечатление, будто Ельцин выкручивается то ли из каменной глыбы, то ли из ледяной...

— Правильно, таким и был замысел: Ельцин — ледокол! Визуально образ как бы скрученный, и Ельцин действительно будто выворачивается из этой глыбы винтом и, как ледокол, крошит все за собой. Позади только обломки — символ всего того, что он сделал в жизни, не важно, с каким знаком — положительным или отрицательным. С другой стороны, екатеринбургский памятник — откровенная фаллическая скульптура. Чтобы и подтекстом показать: Борис Ельцин был уралец, стопроцентный русский мужик!.. Между прочим, в истории мировой культуры это достаточно распространенный прием.

— И как семья Бориса Николаевича отнеслась к такому прочтению образа?

— Если памятник стоит, значит, приняли.

— А как вы получили заказ на надгробие Ельцину?

— Когда умер Борис Николаевич, «Огонек» затеял опрос среди скульпторов, каким они видят памятник на могиле первого российского президента. Насколько я знаю, был разговор с Сашей Рукавишниковым, Зурабом Церетели и другими. До меня Витя Лошак дозвонился в тот момент, когда я был в Венеции и наблюдал, как специальный буксир тащит мою ладью с Вергилием и Данте на место установки. В общем, было не до разговоров, и я сказал: «Вижу памятник на могиле Ельцина только в своем исполнении!» Так и напечатали, а через некоторое время перезвонил человек из правительства и попросил уточнить, как это понимать — «в своем исполнении». Эскиз из пластилина был готов через два часа — российский флаг, в складках которого прочитывается облик Бориса Николаевича с его чубом, с его улыбочкой, там даже палец его можно рассмотреть. Но прежде триколор надо было раскрасить. Торопился. Отыскал засохшие детские краски, поплевал в баночки, и все — дело сделано. Через час приехали из правительства. Посмотрели. Сказали: «Гениально!»

Сейчас этот эскиз у меня под стеклом. На вечном хранении.

— Борис Ельцин в вашем представлении позитивный исторический персонаж?

— Что такое Ельцин? Это революция, всплеск народного самосознания! Я ведь позитивный художник и всегда стараюсь найти позитив в том, что делаю. А Ельцин дал людям надежду, и уже одно это достойно увековечивания. Помните, как несли по улицам триколор — шелковую вьющуюся волну? Вот это и был главный символ надежды. А на памятнике полотнище где-то вздымается, где-то падает и совсем сникает. Красная полоса — кровь, синяя — вера, православие, белая — свет, ожидание. В общем, основные цвета нашего времени и нашей судьбы.

— Так, может, это все-таки памятник несбывшейся надежде?

— Может быть... Или наоборот — символ будущих свершений. На всякий случай я сделал еще один эскиз, из которого потом и получился памятник в Екатеринбурге. Но семья выбрала именно первый вариант. Мне с ними со всеми было очень комфортно. Пожалуй, таких заказчиков у меня никогда не было. Я ведь понимаю, что идея памятника на Новодевичьем, да и в Екатеринбурге тоже, скажем так, неординарная. Но они мне полностью доверились. В том числе и в выборе материалов. На красную полосу пошел порфир. Этот материал крепче гранита. Обрабатывается сложно, и в мире только саркофаг Наполеона сделан из такого порфира, причем карельского. Но он бурый, а нужен был красный. Пересмотрели, что могли, и нашли такой камень только в Бразилии. У него текстура как у дерева, поэтому он и похож на развевающийся шелк. Для голубой полосы мозаику заказывали в Италии, там вообще девятнадцать оттенков.

— Прежде считалось, что самый оригинальный памятник на Новодевичьем кладбище — надгробие на могиле Никиты Хрущева работы Эрнста Неизвестного.

— Для своего времени это была знаковая работа. Я понимал: надо сделать не менее достойно и не повторяться. Потом в Америке написали, что памятник Борису Ельцину на Новодевичьем уникален, как сама Россия, что это абсолютное произведение современного искусства. У меня и вырезка есть.

— С памятниками ясно. А вот портреты? Наверное, отбоя нет от желающих увековечиться в камне или бронзе?

— Вообще-то портретами я не занимаюсь. Но если надо... Вот сделал памятную доску Роберту Рождественскому.

— Это с сигаретой на Тверской?

— Хулиганство, конечно, если учесть, что памятная доска — жанр почти официальный. Но сколько я ни смотрел фотографий и фильмов, он всегда с сигаретой. Кроме того, там на доме еще сорок досок, и все только в профиль, как на юбилейных медалях, а я сделал фасовый рельеф, что самое сложное. Пространство условное, к тому же сплющенное, а надо, чтобы сходство не терялось, с какой стороны ни посмотришь. В общем, задача непростая. Но самое главное в подписи: «поэт» написано крупно, а «Роберт Рождественский» помельче. Смысл в том, чтобы подчеркнуть: он был поэтом с большой буквы. В свое время я не пропустил ни одного поэтического вечера в Политехническом, когда там гремели Рождественский, Вознесенский, Евтушенко, Окуджава и блистательная Белла Ахмадулина... Потрясающая женщина! В ней был нерв. Она сама была поэзией и, мне кажется, смогла бы, если захотела, полететь...С Беллой Ахатовной мы общались. Ей нравились мои работы. Но тогда мы все были моложе, веселее и, наверное, поэтичнее.