Корней Чуковский - Мой Уитмен
Конечно, подобные сближения бесплодны. Они основаны на схематическом понимании искусства. Столь различны художественные индивидуальности обоих писателей, что видеть в них каких-то близнецов могут лишь те отвлеченные люди, которые совершенно слепы к живой, конкретной поэтической форме.
Но крайне знаменательным остается тот факт, что Толстой еще в эпоху «Крейцеровой сонаты» и «Плодов просвещения» с несомненной симпатией отнесся к творчеству Уолта Уитмена и даже пытался пропагандировать его среди русских писателей.
Уитмену были известны некоторые произведения Толстого. «В нем далеко не все привлекает меня, — говорил он Хорссу Траубелу. — Многое даже отталкивает, например его аскетизм. И все же он — огромный человек, и путь его — верный путь». (См. также запись Хорога Траубела от 3 апреля 1889 года в четвертом томе его книги об Уитмене. Philadelphia, 1953, р. 481.)
УИТМЕН В РУССКОЙ ПОЭЗИИ
(Хлебников, Маяковский и другие)
В истории русского символизма поэзия Уолта Уитмена сыграла весьма незначительную роль. Поэт не вошел в ту плеяду западноевропейских и американских писателей, под воздействием которой «на рубеже двух столетий» возник и вырос русский символизм. Его нет среди таких первоначальных вдохновителей символистского искусства в России, как Эдгар По, Малларме, Ницше, Ибсен, Метерлинк, Верхарн, Бёклин, Бердсли и многие другие. Бальмонт начал писать о нем и переводить его слишком поздно, когда символизм вступал уже в период упадка (1904–1905). Ни в творчестве самого Бальмонта, ни в творчестве других символистов стиль и тематика Уитмена не отразились никак.
Другое дело — русский футуризм. Хотя в своих манифестах представители этого течения нигде не объявляли себя уитменистами, их писания, особенно в первый период их писательской деятельности, носят явный отпечаток поэтики Уитмена.
Велемир Хлебников в начале своего литературного поприща находился под сильным влиянием американского барда.
По словам его друга Д. Козлова, поэт «очень любил слушать Уитмена по-английски, хотя и не вполне понимал английский язык».
Поэма Хлебникова «Зверинец», помещенная в первом «Садке Суден» (1910), кажется типическим произведением автора «Листьев травы» и напоминает главным образом тот отрывок из «Песни о себе», который начинается словами: «Пространство и Время».[44]
Уитмен:
Где пантера снует над головою по сучьям, где охотника бешено бодает олень,Где гремучая змея на скале нежит под солнцем свое вялое длинное тело, где выдра глотает рыбу.Где аллигатор спит у реки, весь в затверделых прыщах,Где рыщет черный медведь в поисках корней пли меда, где бобр бьет по болоту веслообразным хвостом.
Хлебников:
Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг,Сад,Где орел жалуется на что-то, как усталый жаловаться ребенок…Где черный тюлень скачет по полу, опираясь на длинные ласты, с движеньями человека, завязанного в мешок, и подобный чугунному памятнику, вдруг нашедшему в себе приступы неудержимого веселья.Где утки одной породы в сухой клетке подымают единодушный крик после короткого дождя, точно служа благодарственный — имеет ли оно ноги и клюв? — божеству молебен…Где толстый, блестящий морж машет, как усталая красавица, скользкой черной веерообразной ногой и после падает в воду, а когда он вскатывается снова на помост, на его жирном могучем теле показывается усатая щетинистая с гладким лбом голова Ницше.
Не только структура стиха, но и многие мысли «Зверинца» заимствованы Хлебниковым у автора «Листьев травы». Например, мысль о том, что «взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг», многократно повторялась в стихотворениях Уитмена. Но живописная образность «Зверинца» — чисто хлебниковская, выходящая за пределы поэтики Уитмена. Кроме того, в «Зверинце» ощущается юмор, отсутствующий в соответственном месте «Листьев травы».
Всю группу так называемых кубофутуристов сближала с Уитменом ненависть к общепринятой тривиальной эстетике, тяготение к «грубой», «неприглашенной» форме стиха.
Московский «лучист» Михаил Ларионов, проповедуя в «Ослином хвосте» свои взгляды, ссылался на Уолта Уитмена как на союзника и пространно цитировал его стихи о подрывателях основ и «первоздателях».[45]
В петербургском эгофутуризме наблюдался такой же культ Уолта Уитмена. Там появился рьяный уитменист Иван Оредеж, который старательно копировал «Листья травы»:
Я создал вселенные, я создам мириады вселенных, ибо они во мне,Желтые с синими жилками груди старухи прекрасны, как сосцы юной девушки,О, дай поцеловать мне темные зрачки твои, усталая ломовая лошадь…[46]
Это почти подстрочник, и о другой поэме того же писателя, помещенной в альманахе «Оранжевая урна», Валерий Брюсов воскликнул:
«Что же такое эти стихи, как не пересказ „своими словами“ одной из поэм Уолта Уитмена».[47]
Как известно, и Владимир Маяковский в начале своей литературной работы творчески воспринял и пережил поэзию «Листьев травы». Его главным образом интересовала роль Уитмена как разрушителя старозаветных литературных традиций, проклинаемого «многоголовой вошью» мещанства.
Вот строки Уитмена, которые одно время любил он цитировать по памяти вслух:
Под Ниагарой, что, падая, лежит, как вуаль, у меня на лице..Я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой.Мне не нужно, чтобы звезды спустились ниже,Они и там хороши, где сейчас…
Страшное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня,Если б во мне самом не всходило такое же солнце.
Строки эти, мне думается, наиболее близки к его собственным гиперболическим декларациям и образам.
Как мне уже случалось писать, Маяковский, разговаривая об американском поэте, примерял его биографию к своей:
— Как Уитмен читал свои стихи на эстрадах? — Часто ли бывал он освистан? — Носил ли он какой-нибудь экстравагантный костюм? — Какими словами его бранили в газетах? — Ниспровергал ли он Шекспира и Байрона?
Маяковский никогда не был подражателем Уитмена, никогда Уитмен не влиял на него так неотразимо и сильно, как Байрон на Мицкевича или Гоголь на раннего Достоевского. Маяковский уже к двадцатидвухлетнему возрасту сложился в самобытного поэта — со своей собственной темой, со своим собственным голосом. и Уолте Уитмене он видел но учителя, а как бы старшего собрата и соратника.
Но нет сомнения, что в те годы, когда он создавал свой поэтический стиль, полный реализованных метафор, эксцентризмов, гипербол, в этот многосплавный стиль одним из компонентов вошел и стиль другого бунтаря — Уолта Уитмена.
Вот несколько наиболее заметных примеров. Уитмен в «Песне о себе» с первых же стрел; отмечает свой возраст:
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю эту песню.
Маяковский в «Облаке в штанах» говорит:
Иду красивый, двадцатидвухлетний.
Уитмен озаглавил одно из своих произведений своим именем: «Поэма об Уолте Уитмене, американце». И Маяковский поступил точно так же, назвав свою трагедию «Владимир Маяковский».
Отзвуки поэзии Уитмена слышатся также в поэме «Человек»:
…если весь я —сплошная невидаль.если каждое движение мое —огромное,необъяснимое чудо.
Две стороны обойдите.В каждойдивитесь пятилучию.Называется «Руки».Пара прекрасных рук!Заметьте:справа налево двигать могуи слева направо.Заметьте:лучшуюшею выбрать могуи обовьюсь вокруг…У меняпод шерстью жилетабьетсянеобычайнейший комок…
Конечно, я привожу слишком элементарные, наглядные случаи. Дело не в сходстве отдельных стихов, которое зачастую может быть совершенно случайным, а в общем бунтарском направлении поэзии, в дерзостном новаторстве стиля. Маяковский был не безродный поэт, как чудилось многим его современникам. У него были могучие предки, наследство которых он принял и самобытно использовал. Одним из таких предков, наряду с Гейне, был Уитмен.
А. Старцев, рецензируя в 1936 году книгу переводов из Уолта Уитмена, говорил:
«Читатель, впервые знакомящийся с Уитменом, неизбежно будет воспринимать его через Маяковского (в первую очередь раннего Маяковского, но не только). Читатель, уже знающий Уитмена, тоже с величайшим интересом отнесется ко всем материалам, свидетельствующим о том или ином влиянии поэзии Уитмена на Маяковского».[48]
