Игорь Свинаренко - Беседы с Vеликими

Развелся с женой.

Олигархи не звонят.

Он живет один.

В своем доме.

Под Парижем.

Иногда его достает ностальгия.

Раньше он любил напоминать, что брал лучшие яхты, когда Потанин еще ездил на трамвае, и носил Berluti, когда Абрамович копил на «ЦЕБО», – но теперь это как-то не сильно актуально. Я спросил его когда-то, как он будет жить, если деньги вдруг кончатся. Он подумал и сказал, что без денег жить не согласен. Как кончатся они – кончится и его жизнь. Один человек рассказал мне, как он предлагал Жечкову помощь, когда у того остались последние 100 миллионов долларов: «Давай я возьму их в управление и буду тебе платить проценты. Десять годовых». Тот отказался – вот еще, жить на копейки! Я полетел к Жечкову, чтоб донести месседж: миллион евро (минимальная цена его парижского дома) – хорошие деньги! Живи и радуйся! (О том, что не в деньгах счастье, я не стал говорить, это все же mauvais ton; впрочем, по-французски он не очень.)

Все 15 лет нашего знакомства я уговаривал его дать интервью. Он не соглашался: – Если бы я рассказал все, что в моей жизни было, и все, что я знаю про других, то меня приехало бы убивать человек 50. Частные лица и сотрудники каких-то секретных служб. Меня б сразу пристрелили.

Я пытался его переубедить: – Кто сколько украл и взял/дал взяток, как изменял жене, любовнице и родине – это же не самое интересное в жизни! Поверь!

Он не верил. И сейчас опять прогнал мне все ту же телегу. Потом несколько смягчился: – Я тебе дам хорошее интервью. Но только без диктофона.

– А на кой мне ляд такое? Это и не интервью будет, а просто треп. Пьяный треп… Именно пьяный – не будем же мы беседовать на трезвую голову…

Но все же я его убедил в том, что в памяти человека остаются не только номера счетов и фактура по аморалке, своей и чужой, не только фабулы уголовных дел, доведенных до конца или закрытых (этого я и знать не желаю), – но и что-то еще, не менее ценное и дорогое. Мы с Вовой Жечковым говорили о его жизни. Под водку, конечно. По-другому же трудно.

Мы налили и выпили, Вова запил водку водой, и я как старший по возрасту сделал ему замечание:

– Ты зря запиваешь! Я много раз тебе говорил, что водку нельзя запивать.

– Почему?

– Это ведет к алкоголизму.

– Видишь, не привело же!

– Гм. Раньше ты отвечал иначе. Ты говорил: «Не волнуйся, этот путь я давно прошел».

Я смеюсь, он молчит. Думает. Потом отвечает:

– Тут важно, сколько человек пьет водки – много или мало. Раньше я выпивал три-четыре литра в день, ну минимум два – но, конечно, не сразу, а в течение дня, тем более что непонятно, когда день заканчивается. А потом узнал, что три литра – это смертельная доза. Мне врач сказал год назад. Действительно, помню, я недавно, уже в Париже, выпил два с половиной литра – и мне было нехорошо. Не то здоровье, не то…

– Я вижу, ты не готов к интервью, – сделал и он мне замечание как бывший журналист – полтора года все же проучился на журфаке. – Ладно, давай я сам тебе расскажу несколько историй из моей жизни.

– Давай! Моя любимая история из твоей жизни – про то, как твой папа, секретарь обкома партии, переехал из Запорожья в Крым, а ты из его квартиры, в которой остался один, устроил публичный дом. Он приехал на побывку, бардак ваш разогнал, сдал квартиру государству (!), а тебя отправил в общежитие, на завод и далее в армию. Вот про это расскажи.

– Я публичный дом никогда не устраивал.

– Ну это смотря что считать публичным домом. Я в широком смысле слова. Но давай по порядку. Начнем с папы. Он у тебя был героический человек, фронтовик и десантник, орденоносец, инвалид войны. 1923 года рождения.

– Да, он воевал. На фронт он пошел добровольцем, когда ему было 18 лет. Больших подробностей, чем то, что он руководил ротой, я не знаю. Он был кавалер трех орденов Славы. Участвовал в Сталинградской битве – воевал в дивизии Желудева, которая тракторный завод защищала. Там шли самые тяжелые бои. К 1943 году от дивизии осталось 11 человек. Папа получил сильную контузию; кроме того, у него не работала правая рука – там застрял осколок. Он считался инвалидом второй группы, но руку разработал насколько мог – и после даже водил машину. Несмотря на контузию, шутил неплохо. Но от меня он отличался тем, что шутку готовил. Он если кого-то увидит, то уже за 100 метров готовит шутку. Я его спрашивал: «Папа, а ты второй раз пошел бы на фронт?» Он отвечал: «Уже сейчас не знаю. Потому что не все было так, как писали в газетах».

– А он из чьих?

– Неясно. Дом был в Саратове у дедушки… Но подробностей не знаю. Дедов и бабушек своих никогда не видел.

– Жечков – это болгарская фамилия?

– Папа всегда говорил, что мы русские. По папиной линии у меня в Семеновском полку гвардейцы были. Они высокого роста, а я – как папа. Они познакомились с мамой, когда она училась в медицинском институте, а он был студентом авиационного, в Куйбышеве (Самара). Закончили в 1949-м и работать приехали в Запорожье. Папа работал секретарем парткома моторостроительного завода (сейчас «Запорiжсiч»), секретарем обкома партии по местной промышленности. Потом они с мамой переехали в Симферополь. А меня, мальчика, учившегося в десятом классе, оставили одного. Доверяли мне! Но не тут-то было.

– А ты был тогда какой?

– Я был очень скромный, интеллигентный мальчик; отличником никогда не был, но учился хорошо. Я был лучшим математиком в английской школе.

– А еще ты играл на скрипке и в карты.

– И в шахматы. В которые все время выигрывал у директора школы. Кстати, сыграть вничью с гроссмейстером для меня всегда было приятней секса с девушкой. Директор любил меня – и за это меня не любили многие преподаватели. И вот папа уехал… Он мне присылал деньги. На них мы с товарищами выпивали, закусывали и играли в преферанс; ничего особенного. И тут приезжает папа. Хотя я был уже не школьник, а второкурсник машиностроительного (станки и инструменты), папу смутило, что он не смог зайти на кухню: все было уставлено пустыми бутылками. Ему это не понравилось, и он сдал квартиру государству. «А где же я буду жить?» – спросил я. «Как все – в общежитии», – просто и прямо ответил он. Он решил сделать из меня человека. Он вообще был настолько честен, что это мешало нам с мамой жить. В то время были всякие распределители с продуктами, для функционеров – он никогда этим не пользовался. У нас все было, но благодаря маме – она же врач. А папино мировоззрение я никогда не разделял. Все пользуются благами, а папа нет! Мама его заставляла пойти в распределитель, чтоб он себе взял финский костюм. А он говорил, что ему ничего не надо: «Живем хорошо, все есть». Он был в этом плане скромный человек, не в меня. Он не знал, что такое Kiton и Berluti, – он ничего не знал…

Папа умер в 62 года. Он тогда очень хорошо выглядел – лучше, чем я сейчас, в 50. Он не пил. Не курил. Взяток не брал. Льготами не пользовался. Что за жизнь? Я у мамы после спрашивал: «А у папы были девушки какие-нибудь? Любовницы? Ты его заставала с ними?» Она ответила: «Информацией не владею». Странно все это… Думаю, воспитывали в сталинские времена так, что люди вели себя прилично и во многом себе отказывали. Я вот отбиваюсь сейчас за папу. Хотя, думаю, у папы все было, но он был закамуфлированный. У них все время были скандалы с мамой – я ж не знаю, из-за чего. Но можно же догадываться.

Он хотел, чтобы и я жил так же – как все. Ну почему?!

– Ты был вне себя, когда он забрал у тебя квартиру?

– Нет, я и в общаге нормально устроился, тут же нашлись друзья-алкоголики, все нормально было. Правда, скоро меня выгнали из института – я ведь на занятия не ходил. Я поступил в другой – в Киеве. Меня и оттуда отчислили. Тогда папа сказал – пора тебе заняться делом! И отправил меня работать на завод, токарем. В цеху я был в авторитете, потому что хорошо играл в шахматы. Потом я поступил (хорошо сказано. – И.С.) в армию.

– А папу ты не просил, чтоб он тебя отмазал от армии?

– Это нереально было. Так что на армию я смотрел как на неизбежность. Понятно было, что служить придется, этого я изменить не мог. Я мог влиять только на географию – и вместо положенного мне Афгана поехал в Киев; решил не рисковать.

В армии я был художником-оформителем, хотя рисовать не умел. Но поскольку я нашел правильного мальчика, который неплохо рисовал, то вскоре был награжден грамотой ЦК ВЛКСМ – как лучший художник Киевского военного округа. Поскольку я с детства мечтал стать разведчиком и к тому же, честно говоря, хотелось поскорей уехать из армии, договорился с особистом, что меня отправят в училище КГБ. Но вместо училища я пошел в Университет дружбы народов имени Лумумбы, на журфак – поскольку товарищи уверяли, что я прекрасный рассказчик.

– Однако мы отвлеклись. Учусь я, значит, в УДН… На первом курсе я влюбился в свою жену Наташу, которая была самой красивой девушкой в университете. Я украл ее у мамы через окно. Она меня так любила, что с мамой до сих пор не общается. Меня как человека малообразованного тянуло к женщинам высокообразованным, а жена у меня кандидат наук по физколлоидной химии. Я любил на пьянках громко спрашивать название ее курсовой – она говорила, и никто ничего не понимал. Было приятно, конечно. В университете я был настолько популярен, что полгода пробыл замом секретаря комсомольской организации, при том что никогда политикой не интересовался – я вне политики. Я бы отказался быть президентом России, по складу характера это не мое.