Николай Яковлев - ЦРУ против СССР
Прекрасно! Что же конкретно хотят ВВС?
Полковники сказали – в день начала войны, назначенной для целей планирования на 1 июля 1952 года, на каждом аэродроме должен быть агент ЦРУ. Сделаем, ответил Линдсей, вероятно, решив, что это будет много легче по сравнению с некоторыми другими задачами, которые ставились перед ним в это время. Да, мы сделаем это. Но заместитель Линдсея не был в этом уверен. Он спросил:
– Сколько всего аэродромов? – Около двух тысяч, – ответили полковники. – Какие это аэродромы? – продолжил заместитель. – Некоторые с твердым покрытием, некоторые без него.
– М-м-да, – промямлил заместитель Линдсея. А про себя подумал: две тысячи аэродромов по всей России и Восточной Европе. Менее чем за два года подготовить и отправить, по крайней мере, две тысячи агентов. И только бог знает сколько с ними послать взрывчатки. Для выведения из строя аэродрома без твердого покрытия нужен массированный налет, и все равно через несколько часов взлетно-посадочные полосы восстановят… Тут заместитель Линдсея спросил, какие же методы предполагается использовать для диверсии» [143].
Полковники пообещали сообщить позднее, и больше в ЦРУ не слышали об этом плане ВВС.
Решение о заброске важнейших агентов иногда принималось на самом высшем уровне. В одном случае, относящемся к президентству Эйзенхауэра, дело выглядело примерно так. Директор ЦРУ А. Даллес явился на дом к брату – государственному секретарю Дж. Ф. Даллесу и оповестил о великих результатах, каковые воспоследуют от очередной тайной операции. Госсекретарь, не сходя с места, соединился по телефону с Эйзенхауэром. Итак: «Босс, как ваши успехи на «Бернинг-три» (площадка для игры в гольф) сегодня?… Ну, шесть лунок лучше, чем ничего… Да, я говорил с Алленом. Он хочет получить у вас одобрение одного дельца. Он думает, что это важно и поднимет мораль ребят Фрэнка (Ф. Визнер, глава ОПК). Знаете, со времен Гватемалы и Кореи мы их не очень загружали. Вы встретитесь с ним завтра? Прекрасно. Как мама (супруга президента)? Хорошо, босс, я скажу Аллену. В 9.30 утра завтра. Спасибо, всего хорошего» [144]. Только и дела. Операция согласована, господа договорились. А несколько дураков, завербованных ЦРУ, отправляются на верную гибель.
Первоначально, имея в виду предстоявшую вскоре войну против СССР, в ЦРУ были преисполнены самых радужных надежд, засылая агентуру в СССР. В какой-то степени эти надежды питались тем, что ЦРУ получило в наследие материалы гитлеровских спецслужб, работавших против Советского Союза. Например, всю технику изготовления советских фальшивых документов. Однако очень скоро первоначальный оптимизм рассеялся. «Теоретические» представления, господствовавшие в ЦРУ, проводившем прямые аналогии с работой УСС, – американская агентура встретит-де в социалистических странах радушный прием в «подполье» – рухнули. Такового не было в помине. За исключением единичных случаев, агенты ЦРУ не находили сообщников. В этом отношении, сухо комментирует Р. Клин, «наследие УСС оказалось в лучшем случае весьма сомнительным, а иногда оборачивалось катастрофой» [145]. Последнее верно – стопроцентная ликвидация забрасываемой американской агентуры, конечно, была катастрофой для ЦРУ.
Руководство ведомства к середине пятидесятых годов погрузилось в размышления весьма тягостного свойства. Розицкий, один из руководителей засылки агентуры в СССР по воздуху, подвел итог:
«При ретроспективном взгляде нетрудно подвести итог ударной программе заброски агентов: результаты не оправдали затрат… Я имел беседу с новым директором ЦРУ (А. Даллесом). Проанализировав результаты со времен первой выброски в 1949 году, он задумчиво прокомментировал: «По крайней мере, мы получаем опыт, необходимый для следующей войны». А эта война для него, как для многих других в Вашингтоне, была близка. Заброска агентов с радиопередатчиками по воздуху практически прекратилась в 1954 году. Дело было не только в том, что потери и затраты были слишком высоки… Незаконные нарушения советского воздушного пространства были сочтены тем, чем они всегда были, – прямой провокацией» [146].
Отчего вдруг в ЦРУ вспомнили о «законности», в данном случае о международном праве? По многим причинам. Какие бы соблазнительные аналогии руководство ЦРУ ни проводило в соответствии с преобладавшей тогда в Вашингтоне теорией о «тоталитарной модели» социализма, печальный, чисто эмпирический опыт – провал американских агентов – указывал на другое: морально-политическое единство советского общества. Их судьбы были куда красноречивей, чем болтовня «советологов», начавших размножаться в то время в США в академической общине. По всей вероятности, не теоретические споры, а практика ЦРУ именно в это время показала, что направление в «советологии», разрабатывавшее «тоталитарную модель» социализма, является тупиковым. Адепты его были вынуждены переквалифицироваться, сочинять иные теории.
Главное, однако, заключалось в том, что в августе 1953 года Советский Союз разработал термоядерное оружие. Причем транспортабельный образец появился у нас раньше, чем в Соединенных Штатах. Это не могло не потрясти американских политиков и стратегов.
С. Сульцбергер, корреспондент «Нью-Йорк таймс», в 1954 году встретился с американским послом в Англии Д. Брюсом. Ветеран УСС Брюс доверял Сульцбергеру, которого хорошо знали в ЦРУ. Брюс обрисовал в беседе с ним заботы американского комитета начальников штабов:
«Концепция Радфорда (председатель комитета. – Н. Я.) состояла в том, что нынешнее относительное превосходство США ускользает, и русские выигрывают с каждым годом, сохраняя свои преимущества в области обычных вооружений и догоняя по новым видам оружия. Следовательно, согласно мнению ряда теоретиков необходима превентивная война» [147].
Одно дело разговоры о войне, планирование ее, но термоядерная война! Р. Никсон записывал обмен мнениями на заседании Национального совета безопасности 25 марта 1954 года:
«Обсуждалась стратегия США в случае большой воины с Советским Союзом. В комитете начальников штабов возникли разногласия по этому поводу. Президент высказался так пылко, как я никогда не слышал его. Он указал, что это прежде всего прерогатива главнокомандующего. Он указал: единственный образ действия для нас – с началом войны добиться победы. Ни при каких обстоятельствах мы не должны сдерживаться в нанесении ударов из-за того, что кто-то считает, что тотальная победа создает-де больше проблем, чем добытая методами ограниченной войны. Он подчеркнул, что перед лицом врага, имеющего такие виды вооружения, не может быть и речи о ведении ограниченной войны. Дело идет о бомбах фантастической разрушительной силы, потери в первый день войны достигнут 7 миллионов, а на другой, возможно 8 миллионов человек».
Лидеры конгресса, прослышавшие о мрачных предсказаниях президента, явились к нему посовещаться, не пора ли ознакомить народ с ужасами термоядерной войны. Эйзенхауэр призвал крепить гражданскую оборону, что потребует времени. Сенатор Е. Милликин заметил:
«Ну, если дела так плохи, нам остается вымазать зады мелом и бежать как антилопы». Все присутствующие рассмеялись, однако смех Эйзенхауэра был невесел. Когда совещание возобновилось, он довольно сухо сказал: «У нас, пожалуй, не будет времени мазать мелом зады, если они начнут сбрасывать бомбы, а мы не будем готовы» [148].
При сложившемся соотношении сил то, что составляло предмет первоочередных забот ЦРУ, – прямые подрывные действия грозили Соединенным Штатам самыми фатальными последствиями. Усилия ОПК, работавшего в предвидении близкой войны, очевидно, вели к превращению ее из возможности в реальность. Генерал-президент Эйзенхауэр достаточно ясно предвидел, что она принесет самим Соединенным Штатам.
Пришлось забить отбой. Не в том смысле, что США отказывались от своего курса в отношении Советского Союза, определенного высшим государственным руководством, а о пересмотре приоритетов.
На служебном жаргоне ЦРУ СССР во всевозрастающей степени определялся как «твердая цель», о которую обломилось оружие, составлявшее в свое время гордость УСС. Руководство ЦРУ никак не могло взять в толк, что методы, примененные ОПК в пятилетие описанной «ударной» программы», – попытка с негодными средствами экстраполировать возможное в отношении режимов, ненавистных народам, на народное государство с нерушимым единством партии и народа. Несостоятельность подрывной работы в те годы определялась не нехваткой материальных ресурсов или дефектами технических средств – было брошено все, – а глубокой порочностью политической концепции, которую поставило во главу угла ЦРУ, взявшись за подрыв советского общественного и государственного строя.
