Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин
Теперь надо рассказать, отчего зашёл разговор о коричневых пуговках. Дело в том, что в вечной грызне иня и яня, и зажёвывания парных хвостов нет ничего нового. То китяка поборет слоняку, то китяка, наоборот, одолеет слоняку. То выплывет на поверхность культура-1, то её сменит культура-2.
Сейчас как раз происходит возврат к ценностям структуры, поскольку ценность разнообразия и неупорядоченности несколько обесценилась в общественном сознании. Одним из первых звоночков в этом был известный фильм Дыховичного «Прорва» в 1993-ем. Культура-new начинает эксплуатировать и стиль культуры-old, питаться им и зарабатывать на нём. В фильме Дыховичного, кстати, бело-золотой имперский стиль сороковых годов мешался с серо-зелёным стилем лет Большого Террора. Это очень интересные фазы эстетики — «до войны» и «после войны».
Понятно, что в прошлом веке все эти переходы тщательно фиксировались в литературе. Отсюда и история про коричневую пуговку.
Помимо страшного и гениального рассказа Аркадия Гайдара про девочку Марусю, существовал целый корпус историй о пограничниках. Среди них было довольно известное стихотворение Сергея Михалкова (Я его дам под катом, как и песню про «Коричневую пуговку»). «Коричневая пуговка» — это как раз вариант того, как совмещается Гайдар с его Марусей и Барабанщиком и Михалков с групповым детским героизмом.
Сергей Михалков:
В глухую ночь, в холодный мрак
Посланцем белых банд
Переходил границу враг —
Шпион и диверсант.
Он тихо полз на животе,
Он раздвигал кусты,
Он шёл наощупь в темноте
И обошёл посты.
По свежевыпавшей росе
Некошеной травой
Он вышел утром на шоссе
Тропинкой полевой.
И в тот же самый ранний час
Из ближнего села
Учится в школу, в пятый класс
Детей ватага шла.
Шли десять мальчиков гуськом
По утренней росе,
И каждый был учеником,
И Ворошиловским стрелком,
И жили рядом все.
Они спешили на урок,
Но тут случилось так:
На перекрёстке двух дорог
Им повстречался враг.
— Я сбился, кажется, с пути
И не туда свернул!
Никто из наших десяти
И глазом не сморгнул.
— Я вам дорогу покажу! —
Сказал тогда один.
Другой сказал:- я провожу.
Пойдёмте, гражданин.
Стоит начальник молодой,
Стоит в дверях конвой,
И человек стоит чужой,
Мы знаем, кто такой.
Есть в приграничной полосе
Неписанный закон:
Мы знаем всё, мы знаем всех:
Кто я, кто ты, кто он.
Неизвестный автор:
Коричневая пуговка
Лежала на дороге
И грелась на дороге
В коричневой пыли.
Но вот по той дороге
Прошли босые ноги
Босые, загорелые
Протопали-прошли
Ребята шли гурьбою
Из дальнего поселка
Последним шел Алешка
И больше всех пылил.
Случайно иль нарочно,
Того не знаю точно,
На пуговку, на пуговку
Алешка наступил.
А пуговка — не наша!
Вскричали все ребята
И буквы не по-русски
Написаны на ней!
К начальнику заставы
Бегут-спешат ребята,
К начальнику, к начальнику
Скорей, скорей, скорей
Рассказывайте точно,
Сказал начальник строго
И карту пред собою
Широкую раскрыл
Глядит в какой деревне
И на какой дороге
На маленькую пуговку
Алешка наступил
Четыре дня искали
Бойцы по всем дорогам
Четыре дня искали,
Забыв покой и сон
На пятый отыскали
Чужого незнакомца
И быстро оглядели
Его со всех сторон.
А пуговки-то нету!
У заднего кармана!
И сшиты не по-нашему
Широкие штаны.
А в глубине кармана —
Патроны от нагана
И карта укреплений
Советской стороны
Ребят тут похвалили
За храбрость и сноровку
И долго жал им руки
Суровый капитан
Ребятам подарили
Отличную винтовку,
Алешке подарили
Гремучий барабан
Вот так она хранится,
Советская граница.
И никакая сволочь
Границу не пройдет!
А пуговка хранится
В Алешкиной коллекции,
За маленькую пуговку ему
Большой почет!
Извините, если кого обидел.
21 мая 2004
История про пуговицы (II)
Есть настоящий пример того, как совмещалась эстетика "до войны" и "после войны". Это история про майора Пронина.
Первая часть историй про майора Пронина, была написана в 1939–1941 годах в том пространстве, что даже сейчас называется «до войны». Вторая часть, где была «Медная пуговица» (sic!) и «Секретное оружие» — это уже совсем иной мир, мир победившей в самой страшной войне страны, империи, раскинувшейся от горы Брокен до Камчатки, от Северного полюса до Шанхая. При этом это как бы два разных Пронина — до отсидки его автора и после. Эта отсидка с последующей ссылкой совершенно загадочна и невнятна.
Рассказы о ней самого Овалаова только запутывают дело.
А Лев Овалов был настоящим советским писателем. У него была настоящая биография советского писателя — писателя-ударника, рабочего-литкружковца, с правильной карьерой, с успехами, с таинственным лязгом костей в шкафу, с подлинной фамилией Шаповалов и происхождением «из бывших». Овалов совершил над собой обряд превращения в бастарды — он отсёк от своего исконного имени первую часть (Так, кстати, поступали часто — но, в отличие от него, не по собственному желанию — Трубецкой давал жизнь Бецкому). Написано было много, но дело в том, что из всего корпуса правильных, вполне советско-литературных книг он вошёл в историю только своим майором Прониным. Так и писали другие персонажи на окошечках первых отделов:
Первой формы будь достоин. Враг не дремлет.
Майор Пронин
А теперь уже никто не помнит, что такое «первый отдел», что за окошечко там было, и что через него выдавали, что за мистическая «форма», да ещё и «первая» имелась в виду. А вот майор Пронин остался — навечно зачислен в списки части.
Извините, если кого обидел.
21 мая 2004
История про пуговицы (II)
Кстати, оказалось, что что бы не делал Овалов, писал ли о двадцатых годах или о партийных работниках, но читатель, тряся своё сито, обнаруживал на дне лишь чекиста с повадками Ниро Вульфа.
Упоминание Ниро Вульфа
