Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - Николай Васильевич Устрялов
По разному разные нации воспринимают близящийся лик новой эпохи. Но это тот же лик, лишь дробимый в родственных оттисках, как у Овидия:
Facies non omnibus una
Nec diversa tamen qualem decet esse sororum[59].
«Диктатура прогресса и нового мира!» – провозглашают русские революционные энтузиасты. «Диктатура порядка, трезвой умеренности, здравого смысла, мирного труда!» – отвечают на Западе.
Еще и там, и здесь бушует исторический вихрь, не улеглись волны борьбы и ненависти, не преодолены ужасные тупики – наследие прошлого века. Но уже ясно, что путь выздоровления – в своеобразном жизненном синтезе (не нарочитом компромиссе), взаимопроникновении обоих лозунгов. Диктатура прогресса должна быть вместе с тем и трезвой диктатурой порядка, мирного труда, а последняя, в свою очередь, чтобы победить, должна воплощать дыхание «нового мира». Ни диктатуры утопии, ни диктатуры реакции не потерпят и не простят родившие диктатуру народы.
И когда, в день шестой годовщины Октября, размышляешь о роли русской революции в плане всеобщей истории и хочешь дать себе отчет в интернациональной ее значимости, то невольно перед умственным взором встает идея этого творческого синтеза, в коем осуществятся основные положительные революционные задачи и погаснут боевые увлечения и односторонности преходящего революционного дня.
3. К модной теме о «кризисе демократии»
Эта тема, бесспорно, модная. О переломе исторических путей теперь читаешь не только у философствующих «романтиков», вроде Шпенглера или Бердяева, но и у писателей трезвого ума, острого взгляда, точной науки: достаточно припомнить хотя бы знаменитого итальянского историка Ферреро и наших выдающихся ученых Виппера и Ростовцева.
От этой темы нельзя благодушно отмахнуться: «кризис», мол, «выдумали профессора», подобно тому, как врачи выдумывают болезни. Все, мол, обстоит благополучно на прилизанных дорожках раз навсегда налаженного прогресса. Такой элементарный, обывательский оптимизм просто слеп. Он даже не чувствует проблемы. Споры с ним поэтому совершенно бесполезны. По отношению к нему применим известный совет Ницше: «бывают противники, с которыми можно сделать только одно:
– Пройти мимо»…
Но, может быть, эта тема не более, чем только «модная»? Часто слышишь, что она – плод ненормальной современной ситуации, порожденной мировой войной. Войдут в русла взбаламученные человеческие реки – и снова засияет солнце парламентов, возблещет демократия.
Вероятно, то же самое говорилось многим сенаторам на римском форуме в эпоху Цезаря. Про монархию Божией милостью аналогичные суждения высказывались в годы французской революции. «Маленькое случайное недоразумение, а там опять все войдет в норму». И смеялись над Гете, отозвавшимся на битву при Вальми: – «Сегодня родился новый период всемирной истории, и каждый из нас вправе сказать, что присутствовали при его рождении»…
Разве мировая война есть не более, чем досадный исторический случай? Разве она была чем-то» ненормальным» в условиях предвоенной эпохи? Неужели даже и теперь не очевидно, что военная катастрофа диктовалась фатально всем складом предшествующих десятилетий, была их итогом, их венцом, их Немезидой? «Кризис демократии» зрел до войны. Как и в истории Рима, в европейской истории демократия разлагалась тем сильнее, чем успешнее побеждала. Она способна, по-видимому, жить лишь в атмосфере борьбы, но не победы. Она, говоря философским слогом, «таит в себе свое собственное отрицание».
Но что такое демократия?
Для демократии новой истории характерны два момента, два принципа, исчерпывающие ее содержание: 1) «личные права» и 2) «народный суверенитет». – Это и есть то, что называется «великими принципами 89 года». Статья первая декларации прав человека и гражданина: «люди рождаются и живут свободными и равными в правах». Статья третья той же декларации: «принцип всякого суверенитета покоится в народе».
Да, «великие принципы». Зажегшие сердца. Творившие живую плоть новейшей истории. Раз навсегда в тяжелой вековой схватке сокрушившие старый многовековой «принцип власти». Нет и не будет больше старых аристократий. Нет и не будет больше старых монархий «Божиею милостью».
И здесь опять-таки мировая война лишь подвела итог назревшим тенденциям. Умерли благоустановленные монархии – 89-й год трубит последнюю победу.
Пиррову победу. Победившая демократия на длинном и славном пути победы незаметно растеряла свои принципы. Чем-то забытым и далеким представляется нам теперь французская декларация прав, – почти «пропавшей грамотой».
Свобода и права человека? О, эта формула уже давно успела обрасти мохом. «Голос свободы ничего не говорит сердцу того, кто умирает с голоду». Чем больше свободы, тем меньше равенства: эти начала подобны «двум сообщающимся сосудам»: чем выше уровень воды в одном, тем он фатально ниже в другом. И поскольку демократия принялась осуществлять свободу, Бог равенства, притязательный и ревнивый, автоматически отстранялся ею за кулисы.
«Демократический режим создает социальные неравенства в большей мере, чем какой-либо другой… Демократия создает касты точно так же, как и аристократия. Единственная разница состоит в том, что в демократии эти касты не представляются замкнутыми. Каждый может туда войти, или думать, что может войти». Так отзывался об индивидуалистической демократии 19 века Ле-Бон («Психология социализма»). Словно, в самом деле, плодом демократического общества было исполнение евангельского завета: «имущему дается, у неимущего же отнимается и то немногое, что он имел».
И вот начинается преображение демократии – от свободы к равенству. Сначала – на почве все того же свободолюбивого индивидуализма: «право на достойное человеческое существование». Недаром В.Соловьев назвал государство «организованной жалостью». Государство должно не только охранять, но и содействовать, упорядочивать, помогать. Право на жизнь. Право на труд. Социальное законодательство.
Однако, ведь сосуды-то сообщаются. И с эмпирической неизбежностью индивидуализм стал «превращаться в собственную противоположность». Вскоре же обозначилась истина, что «развитие культурных функций государства представляется процессом непрерывной экспроприации в отношении индивидуальной деятельности» (Еллинек).
Конечно, это уже – признак огромных перемен, радикального кризиса. Индивидуалистическая культура – наиболее глубокое проявление демократической идеи нового времени – ныне охватывается зловещими сумерками. Из «эпохи субъекта» мы явственно вступаем в «эпоху объективности» (Гегель)[60]. Оживает старая сентенция Аристотеля: «Государство существует прежде человека». Исчезает мало-помалу сама идея «субъективного права», заменяясь принципом «общественной функции». Свобода – не право, а обязанность. Не только социализм, но и все виды солидаристской, синдикалистской и фашистской идеологии горячо провозглашают культ могучей государственности, перед коей бледнеют и тают неотчуждаемые личные права. В исторической атмосфере веет «тиранией альтруизма». Культура грядущего столетия реставрирует словно концепцию Левиафана – только с непременным «кольцом общего блага» в ноздрях…
