Эрик Хоффер - Человек убежденный: Личность, власть и массовые движения

В разделах 83 и 86 показано, что реализация и сохранение массового движения зависят от насилия. Народившееся массовое движение – явление жестокое, и управляется оно безжалостными фанатиками, пользующимися словом только для того, чтобы придать видимость добровольности и согласия тому, что в действительности достигнуто насилием. Но фанатики эти взяться за дело и принять на себя руководство могут только после того, как существующий порядок дискредитирован и лишился поддержки широких народных масс. Эта предварительная работа, т. е. подрыв существующего порядка, а также ознакомление масс с идеей перемены и создание в стране атмосферы, благоприятной для новой веры, могут быть проведены только «людьми слова», прежде всего общепризнанными говорунами и писателями. Пока существующий порядок функционирует более или менее исправно, массы в основном остаются консервативными. Они могут думать о реформах, но не о полной перемене. Фанатичный экстремист, как бы он хорошо ни говорил, в глазах масс – опасный или непрактичный человек, предатель, а то и сумасшедший. Массы его и слушать не хотят. Даже Ленин признавал, что там, где почва для коммунистов не подготовлена, им «трудно подойти к массам… и добиться внимания масс»{138}. Ко всему, власть, даже слабая и терпимая, будет определенно сильно реагировать на яростные призывы фанатика и может из его деятельности извлечь для себя новые силы.

Совсем иная картина получается с типичным «человеком слова». Массы его слушают, так как знают, что его слова, как бы они ни были своевременны, не могут дать немедленных результатов. Власть или игнорирует его, или с помощью мягких методов надевает на него намордник. Таким образом «человек слова» незаметно подрывает существующий порядок, опорочивает власть имущих, ослабляет установленные взгляды, подрывает авторитеты – в общем, подготавливает обстановку для появления массового движения.

Различие между «людьми слова», фанатиками и «людьми действия» – условное, оно описывается в следующих разделах. Такие люди, как Ганди и Троцкий, оказываются вначале «непрактичными людьми слова», а потом обнаруживают исключительные административные и полководческие таланты. Магомет начал как «человек слова», а потом превратился в неукротимого фанатика и наконец проявил свой изумительный практический ум. Фанатик Ленин был несравненным «человеком слова» и несравненным «человеком действия». Классификация эта нужна для понимания, что почва для массового движения подготавливается лучше всего «людьми слова». Выращивание движения требует характера и качеств фанатика, а закрепление движения – дело главным образом практиков, «людей действия».

Появление небольшого меньшинства, состоящего из «людей слова», там, где его раньше не было, – уже явно революционный шаг. Западные державы, совсем того не желая, косвенным образом помогли рождению массовых движений в Азии тем, что возбудили там против себя недовольство и создали своей филантропической деятельностью по просвещению меньшинства «людей слова». Многие революционные вожди Индии, Китая, Индонезии получили образование в консервативных учебных заведениях Запада. Американский колледж в Бейруте, руководимый и содержащийся консервативными американцами, на деле – школа революционеров в неграмотном арабском мире. Несомненно, что и богобоязненные учителя миссионерской школы в Китае тоже попали в число тех, кто подготовил почву для китайской революции.

«Люди слова» бывают разных типов: священники, писцы, пророки, писатели, художники, профессора, студенты, вообще интеллигенция. Там, где чтение и письмо – трудное искусство, например в Китае, простая грамотность уже дает право на звание «человека слова». Так было и в Древнем Египте, где искусство иероглифов было монополией немногих.

Для «людей слова» всех родов характерна жажда всеобщего признания, которая определяет их отношение к существующему порядку. Наполеон сказал: «Тщеславие сделало Революцию, свобода была только предлогом». По-видимому, внутри каждого интеллигента, будь он человеком творческим или нетворческим, находится некая неизлечимая неуверенность. Даже самые одаренные и плодовитые люди сомневаются в своей ценности и каждый день должны искать новых доказательств. Сказанное Ремюза о Тьере, пожалуй, применимо к большинству «людей слова». «У него гораздо больше тщеславия, чем честолюбия, и он предпочитает уважение покорности; он предпочитает власти ее видимость. Спрашивайте постоянно у него совета, а потом делайте, как вам угодно. Он обратит больше внимания на ваше почтительное к нему обращение, чем на ваши действия»{139}.

В карьере почти каждого, даже щепетильного «человека слова», появляется момент, когда почтительный или примирительный жест со стороны власть имущих может привлечь его на их сторону. В известный период своей жизни многие «люди слова» готовы стать оппортунистами и придворными. Сам Иисус не стал бы, может быть, проповедовать свое учение, если бы фарисеи приняли Его к себе, назвали бы Его Учителем и слушали Его с почтением. Если бы Лютера в подходящий момент сделали епископом, очень возможно, что это охладило бы пыл и Лютера, и всей Реформации. Молодого Карла Маркса, наверно, можно было привлечь на сторону Пруссии, если бы ему дали титул и ответственный пост в правительстве; то же – и Лассаля, если бы он получил титул и придворный мундир. Но, с другой стороны, как только «человек слова» определит свою философию и свою программу, он начинает их отстаивать тверже, а сам становится менее восприимчив к лести и заманиванию.

Как бы настойчиво ни выдавал себя протестующий «человек слова» за защитника угнетенных и оскорбленных, на самом деле он движим мотивами личного характера (за очень немногими исключениями). Его сострадание к другим исходит из его личной ненависти ко власть имущим{140}. «Только немногие, исключительно редкие люди питают к человечеству тот вид любви, который делает их неспособными терпеть общую массу зла и страданий, не обращая никакого внимания на последствия их личной жизни»{141}. Это подтверждает со страстной убежденностью Торо: «Я убежден, что то, что так удручает реформиста – совсем не его сострадание к собратьям, а его личная боль – даже если он самый святой из всех святых; и будь это исправлено, он бросит своих великодушных братьев без малейшего сожаления»{142}. Как только «человек слова» получает признание со стороны власть имущих, он обычно находит высокопарные доводы для того, чтобы стать на сторону сильных против слабых. Лютер, вначале бросивший вызов господствующей церкви и сочувственно говоривший о «бедном, простом, не знатном народе»{143}, позже, когда объединился с германскими князьками, провозгласил: «Бог предпочел бы существование правительства, даже самого дурного, чем позволить толпе буйствовать, как бы она ни была при этом права»{144}. Бурк, которому покровительствовали лорды и знать, говорил о «свинской черни» и рекомендовал бедным «терпение, труд, бережливость и религию»{145}. Избалованные славой и лестью «люди слова» в большевистской России, как раньше в нацистской Германии, не чувствуют потребности стать на сторону преследуемых и терроризованных против безжалостных вождей и их секретной полиции.

Когда основы власти разрушены, но она продолжает существовать, это значит, что общество не имеет образованного слоя или между властью и «людьми слова» установился тесный союз. Там, где все ученые – священнослужители, церковь неприступна; а там, где ученые – служащие или где образование дает человеку высокое положение в обществе, – существующий порядок обычно свободен от широкой критики и протеста.

Католическая церковь в Х веке при папе Иоанне XII пережила самые тяжелые времена: тогда она была гораздо больше отравлена коррупцией и более неуспешной, чем во времена Реформации. Но в Х веке все ученые люди были священнослужителями, тогда как в ХV веке в результате изобретения печатной машины и бумаги образование перестало быть монополией церкви. Авангард Реформации составили светские гуманисты. Ученые же, связанные с церковью, или ученые, пользовавшиеся покровительством пап, как, например, в Испании, «в основном относились терпимо к существовавшему порядку, в том числе и к злоупотреблениям церкви, и в общем им было безразлично, как долго подлое стадо будет пребывать в темном суеверии, соответствующем положению этого стада»{146}.

Устойчивость Китайской империи, как и Древнего Египта, объясняется тесным союзом между правящей бюрократией и учеными. Любопытно, что Тайпинское восстание – единственное серьезное массовое движение в Китае во времена империи – было поднято молодым ученым, несколько раз провалившимся на государственном экзамене на высшее звание мандарина{147}.

Долгое существование Римской империи до некоторой степени обязано тесному сотрудничеству римских правителей с греческими «людьми слова». Побежденные греки чувствовали, что они передали законы и цивилизацию своим завоевателям. Тяжело читать, как развратного урода Нерона, без конца твердившего о своем безграничном восхищении Элладой, истерически приветствовали греки во время его приезда в Грецию в 67 году н. э. Они встречали его от всего сердца, принимая за друга, интеллектуала и артиста: «Чтобы доставить ему удовольствие, в один год были сыграны все игры. Все города прислали ему призы и трофеи своих состязаний. Комитеты ожидали его, упрашивали приехать в их города, чтобы там петь»{148}. Нерон, в свою очередь, на Истминских играх даровал грекам привилегии и провозгласил свободу Греции.