Газета День Литературы - Газета День Литературы # 58 (2001 7)
Песни Михаила Ножкина самобытны, лиричны, красивы. На весь мир прозвучала песня "Я люблю тебя, Россия" (музыка Давида Тухманова). Задушевное, проникнутое глубоким патриотическим чувством, это произведение свидетельствует о высоком эмоциональном настрое и большом даровании создателя ее стихотворной основы.
И ЕЩЕ О КИНО
Основные его экранные работы — киноэпопея «Освобождение» режиссера Юрия Озерова и "Ошибка резидента" с продолжением "Судьба резидента". Обе ленты поставил режиссер Вениамин Дорман. В самом начале кинобиографии у Ножкина был эпизод в фильме Сергея Герасимова "У озера". Там артист исполнил всего один эпизод. Молодой ученый Яковлев представлялся: "Геннадий Андреевич, если угодно, Гена…"
В фильме "Любовь и свобода" актер играл сподвижника Ленина — Кржижановского. А в картине "Земля, до востребования" — участника испанской войны Цветкова. Роль офицера сыграл он в "Одиночном плавании" — фильме малоудачном. А еще Михаил Ножкин сотрудничал с кинорежиссером Александром Роу. Для фильма-сказки "Золотые рога" он писал «арии» Бабы-Яги, Лешего, лесных разбойников и других сказочных персонажей.
ВЕТЕРАН
Мастеров отечественного кино, чей расцвет пришелся на 50-60-е годы, недавно чествовали в Доме Ханжонкова. Призы за долголетнее и плодотворное служение московскому кино были вручены Евгению Матвееву, Тамаре Семиной, Михаилу Ножкину, Людмиле Хитяевой… Имена этих замечательных мастеров не часто появляются в титрах современных кинофильмов. И вообще к ветеранам отношение со стороны властей не очень-то. "Молодые реформаторы" не жалуют их вниманием. А пресловутая Хакамада не постеснялась заявить: "Реформы пойдут, когда вымрет старшее поколение".
Живите долго, дорогие ветераны советского, прекрасного, гуманистического кино! Тамара Семина, Евгений Матвеев, Михаил Ножкин, вы нужны русским людям. Особенно сейчас, когда участились «разборки», когда расчленяют, распродают великую нашу Родину. Сейчас как воздух нужны песни-призывы Михаила Ивановича Ножкина:
Время Русь собирать — где же ты, Иван Калита?
Юрий Самарин О ЛИТЕРАТУРЕ — С ПРИСТРАСТИЕМ
"…Можно смело говорить о бесконечном возрастании количества
"культурных преступлений-переступлений" в будущем…"
К. Кокшенева. ("Странник" № 2, 2001 г.)
ПРЕСТУПЛЕНИЕ ВНИЗ: МАЛЕНЬКИЙ ГЕРОЙ С БОЛЬШИМ ЗАДОМ "Крупно: видение мужских ягодиц в плавках.
Крупнее: видение мужских ягодиц без плавок.
Неэротично. Некомично. Ни даже «неприлично».
М. Палей. ("Новый мир", № 1, 2000 г.)
Этот гигантский зад глядит на читателя прямо с первой страницы. И даже, пожалуй, пахнет. Хотя автор, вознесясь во вдохновенные эмпиреи, утверждает, что отнюдь — пахнуть не может, и вообще никаких чувств не вызывает, потому что это — «никак». Вот такой «никак» и глядит на читателя с первой же страницы, покуда автор совершает с героем свои медицинские манипуляции. Но все же читателю, которому прямо сказали, что он не может быть оскорблен, как-то беспокойно. Он тревожится, ведь и зад прямо перед ним живет какой-то своей, конечно, естественной и физиологической, но все же тошнотворной жизнью, заставляя предполагать ПО ТУ СТОРОНУ, нечто вообще невообразимое, громадное и возбужденное.
Однако автор уже спокойно обтер своего героя белоснежными салфетками, и посему, преодолев позывы к тошноте, можно продолжить чтение.
Этот эстетский литературный беспредел интересен лишь в качестве примера, и любопытны вовсе не изображенные, смоделированные ситуации (которые "никак"). а типичный постмодернистский герой-героиня, и за кадром — автор (которые "никто"). И по сути дела — это кардинальный вопрос нынешней текущей литературы: кто же он, этот н и к т о? Дорогой читатель, ты ответишь вместо меня. Конечно же, это маленький человек. Крошечный человечек, малюпусенький лилипутик, потерявшийся со своим эмигрантским чемоданом на земных пространствах. Маленькие мысли, умещающиеся в его теннисной голове, никогда не достигают общечеловеческих категорий. Его даже нельзя за это осуждать: ну уродился такой маленький, ну не вмещаются в его мозги такие глобальные и к тому же все-таки отвлеченные понятия, как народ, Родина, Господь, жертва, любовь. Забившись в норку гигантского мегаполиса, этот человекоподобный карлик думает свои крохотные мысшишки и чувствует свои крохотные чувствица в доставшемся ему, выгрызенном уголочке мироздания. Но у этого карлика есть несколько вещей, не вмещающихся под крышу его лилипутского жилища: во-первых, это его громадный зад и соответствующие заду гениталии, во-вторых, это — самомнение. Маленький человек уверен, что именно так, по микроскопической капле, следует цедить море жизни и постигать его, пропуская через желудок и почки, обращая в мочу. Так и следует жить, постоянно имея в виду результат физиологического опыта: мочу и экскременты. Все абсолютно стерильно, дорогой читатель, даже не пахнет. Потому что все — по науке. Как не вспомнить тут "блаженную улыбку познанья", игравшую на счастливом лице дурака. Вот оно — сладкое познанье жизни, вот оно — все ее богатство: кал и моча.
"Постойте, постойте, — восклицает догадливый читатель, — но у маленького человека в литературе есть отец, заявивший права отцовства теперь уже в позапрошлом веке. Это же Гоголь с его Акакием Акакиевичем!" (Любопытное созвучие с «никаким» героем. Язык смеется над нами, господа литераторы!)
Да ведь и впрямь все нынешние "маленькие люди" толпой выбежали из бессмертной «Шинели». Как же удалось им пройти свой путь в ничтожестве и из бессмертия перетечь в какое-то «минусовое» пространство, где нет ни ярких мыслей, ни высоких чувств, где все так вяло, кудрявые фразы торопятся друг за другом и уже нет ни добра, ни зла, а изверженную сперму (о, нет — не свидетельницу любви или, напротив — блуда) подотрут стерильною салфеткой, — это ведь всего лишь физиологическая потребность организма. Вот куда пришагал маленький человек, отрастивший себе на этом пути чудовищную похоть, — и не столько плотскую, сколько душевную.
Как же совершилась эта метаморфоза и за что же полюбили этого героя писатели-постмодернисты, которым так нестерпимы идеи служения, долга и ответственности в литературе, области слова. Вглядимся в Акакия Акакиевича. Что взяли они у него в наследство?
Смиренный переписчик, позволявший себе вольность лишь в том, чтоб некоторые буквы любить больше, чем прочие. Переписчик ч у ж и х бумаг. Профессиональная принадлежность героя многое определяет для понимания образа — маленький человек, по Гоголю, смиренен должен быть и в духовной области, он не может сотворять свой мир. Мир его достоин сожаленья. Гениальны иллюстрации Саввы Бродского к этому гоголевскому рассказу: вместо петербургского неба — распластанная шинель. О, как же тошно было Башмачкину под этим небом, как душно! Сам автор не вынес: взял да и добавил мистический конец, подпустил запредельщинки, утверждая этим созревшую мысль — не может быть человек таким мелким, убогим, приземленным. И, честное слово, умирает Акакий Акакиевич — испытываешь даже облегчение: ну, наконец-то из жизненного ничтожества выпал.
Неужели ж Гоголь, когда писал, не любил своего героя? О, он любил его! За смирение. Потому даже гром чиновничьего голоса, ставший последней каплей для развития смертельной болезни Башмачкина, воспринимается как прообраз некоего иерархического грома, грянувшего в судьбе маленького человека. Разве не жалок Акакий Акакиевич Гоголю? Жалок! Что ж, недостоин Акакий Акакиевич спасенья? А жаждал ли он его? Желал ли он перестать быть тем убожеством, которым был? И Гоголь, любя как автор, сочувствуя, рыдает над своим героем, как и каждый из нас над самим собой: "Что сделал ты, несчастный, со своей жизнью?"
Смиренный Акакий Акакиевич, мир праху твоему!
Не таков нынешний маленький герой, и духовного родства с Башмачкиным не признает никогда. В помине не осталось в нем смирения. О, нет, он теперь не переписчик. Он — писатель. И без стеснения выносит на несчастные страницы свои маленькие мысли и микроскопические чувства. Он создал литературу, которую рассказал "маленьким язычком на маленькое ушко". Он чувствует себя хозяином в ней, он — не одинокий волк, их много — целая свора акакиев. Его поклонникам, маленьким обитателям камерного мира, нравится его стиль. Он ходит туда-сюда ножками, обутыми в уютные домашние тапочки, и рассуждает уже не о буквах, а об эстетических категориях. Над литературой большого мира он смеется: там, куда ни пойди, споткнешься об «идеологему», а это так несовременно, обременительно, ни к чему… "Поглядите сами, — предлагает он желающим, — как свободно без всего, и главное — без добра и зла. Все относительно в этом худшем из миров".
