Газета Завтра Газета - Газета Завтра 444 (22 2002)
Михаил КОТОМИН. Издательство в некотором смысле переросло себя. Мы были первыми в издании французской волны. Появилось много проектов, дублирующих нас, сам жест стал повторяться. К тому же настоящая функция издательства — издавать отечественных авторов, открывать их. Оригинальная отечественная литература обязательно должна присутствовать в издательском процессе. Раньше мы приезжали, к примеру, на Франкфуртскую книжную ярмарку только для закупки прав. Сейчас "Ad Мarginem" уже продал права на две книги наших авторов.
А.И. Когда мы начинали философские темы, сюжеты, было замечательное, романтическое время конца 80-х — начала 90-х годов. Все были в ожидании, что счастье наступит через год. И счастье понималось таким образом, что сейчас мы сольемся в экстазе с Европой, с европейской ментальностью в разных ее проявлениях. Переварим эту ментальность здесь, и затем символически перепродадим ее туда. Оказалось, что это не продается. Попытки сделать русский вариант Деррида, русский вариант Делёза или русский вариант Патнэма — не очень правильная стратегия в целом. Конечно, всё это нужно знать, с этим нужно работать. Но, видимо, продуктивным является то, что называется опорой на собственные силы. Поиск какой-то "ментальной" основы именно в своей национальной культуре. Собственно, чем мы интересны? Тем, что мы другие, что у нас есть свой путь интеллектуальной, культурной эволюции. А не тем, что мы можем усвоить ту или иную европейскую интеллектуальную традицию, а затем ее пересказать.
В свое время все оказались очень сильно возбуждены Западом. И это возбуждение переросло в последующее чудовищное разочарование. Кто-то нашел свою маленькую нишу, кто-то нет. Надо понимать, что ориентированность на Запад связана с необходимостью играть по западным меркам. Если за Россией закрепляется роль сырьевого придатка, то таким сырьевым придатком вынуждены выступать и некоторые наши философы. Поставлять такие письма из Москвы для снобистских немецких журналов, в которых пишут о том, что люди носят, что говорят про Чечню. На Западе это вызывает экзотический интерес. Такой чукча-философ, да еще и по-немецки говорящий... Лично меня не устраивает в этом отсутствие рефлексии на понятие достоинства.
Наша главная проблема в том, что мы хотим жить чужой жизнью: "Хорошо там, где нас нет". Почему в Париже хорошо? Потому что там нас нет. Там все хорошо: с едой, с одеждой, с мыслью, с литературой. И в какой-то момент вся страна захотела, во-первых, жить чужой жизнью, а во-вторых, создать себе новую биографию. Ленина, Сталина не было, а были Александр III и следователь Фандорин. И, возможно, ваш дедушка был Фандориным. Вот было бы замечательно.
"ЗАВТРА". Как вы оцениваете состояние гуманитарного знания в России?
А.И. Изменились позиции. Так называемый русский постмодернизм, возникший на рубеже 80-90х годов, неожиданно хорошо срифмовался с теми интеллектуальными тенденциями, которые в Европе становятся популярными в 70-е годы. Здесь была жизнь, была энергетика. Во многом она остается, я ее совсем не хороню. Проблема заключается в том, что она становится очень локальной. Тот же Жиль Делёз — не профессор философии, это мыслитель, существовавший в очень широких контекстах. Он занимался кино, читал лекции на телевидении и пр. А в России (это не вина, а беда философов, филологов и пр.) гуманитарии оказались социально мало востребованы. И вследствие этого провалились в свою департаментную жизнь. Жизнь, связанную с защитой дипломов, диссертаций, рецензированием. С одной стороны, это нормальная жизнь, но в условиях России, в ситуации кризиса академической системы подобная жизнь стала совсем никудышной. Оттуда ушло все. Почему мы обращаемся к литературе? Она востребована, у нее более открытый потребитель, литература не связана с законами и правилами определенного департамента. Не филологи пишут литературу, не для филологов она пишется, не для философов, а для любого человека, готового прочесть. А потом Россия, если взять культуру XIX-XX веков, всегда воспринималась как литературная страна. В форме литературы происходила работа практически любой гуманитарной мысли.
"ЗАВТРА". Философия действительно сейчас занимает незначительное место. Но и литература, по-моему, в загоне. Я имею в виду настоящую литературу, а не то, что сейчас пользуется массовым спросом.
А.И. Советская власть рухнула — вот и пошел попс. При Советской власти самый нижний уровень читательского падения были Пикуль или братья Стругацкие. Вообще, всю советскую эпоху я воспринимаю как отчаянную попытку борьбы с масс-культурой, с эстетикой капитализма. Невероятные усилия были приложены.
М.К. В двадцатые годы в каком-нибудь ДК доярки публично читали Сумарокова и Ломоносова.
А.И. В этой ситуации колоссальной борьбы против масс-культуры выстраивалась очень мощная культурная сцена, состоящая из высоких образцов. Высочайший уровень переводов, признаваемых сегодня каноническими, огромные тиражи качественной литературы. Сейчас же хлынула масс-культура.
"ЗАВТРА". Ленин в определенном смысле — тоже масс-культура.
А.И. Масс-культура — это не объект, это тип потребления. В американской модели все должно быть упаковано, стандартизовано и очень быстро потреблено. Вы читаете Пушкина как расписание электричек. Выбираете, какая нужна станция, и — вперед. Европейско-российская масс-культура несколько иная. Да, образы, произведенные большевизмом или национал-социализмом, получили массовое распространение. Но эти образы не предполагали быстрого потребления, хотя, конечно, для простых людей некоторые вещи были ускоренно адаптированы. Но, к примеру, наша или немецкая архитектура предполагали медленное, осмысленное потребление. Понятие смысла ставилось во главу угла. В принципе как только вы нечто подобным образом потребляете, то вырываете это из пространства масс-культуры. Проблема в том, что эта медленность сегодня становится практически невозможной.
"ЗАВТРА". Неизбежный вопрос: почему вы решили издать "Господин Гексоген"?
А.И. Понравился. По-настоящему понравился. Когда я читал роман, то периодически смотрел в окно, и что-то на несколько миллиметров постоянно сдвигалось. Практически физическое восприятие. Потом, это литература с невероятным ощущением истории. История наваливается. Я читал и почему-то вспомнил фотографию 1947 года, где изображен мой молодой дед с бабкой в Гаграх. Я вообще это фото забыл, мне его показывали в 5 лет. Проханов с легкостью выдвигает забытый советский массив истории. На мой взгляд, Проханов был более советским, чем сама советская система (потому-то он для консерваторов непонятен). Он был гиперсоветский. Как-то в беседе он рассказал примечательную вещь. Его в семидесятом году пригласили в Шушенское как корреспондента. Отмечалось 100-летие со дня рождения Ленина. В музее — плесень, тараканы. А на следующий день повезли на Саяно-Шушенскую ГЭС. "Когда я увидел 150 метров плотины, устремленных в небо, бетонную скалу, перекрывающую реку,— понял: вот это и есть Ленин",— сказал Проханов. Это абсолютно крамольная вещь для какого-нибудь Суслова и прочих. Вот эта гиперсоветскость делает Проханова футуристом. Такими были Бурлюк, Хлебников.
М.К. Проханов сделал нам несколько щедрых подарков. Вернул историю, ее ощущение, подарил 70 лет, усиленно вытеснявшихся в последние годы. Подарил чувство масштаба. Тяжело работать с современными авторами, убитыми Борхесом и Павичем. Пишут непонятные вещи, в которых нет ни начала, ни конца. Время работы с текстом Проханова вернуло мне веру в большую литературу. "Господин Гексоген" — огромный сюжетный роман.
А.И. Сегодня на 99 и 9 в периоде литература следующего содержания: молодой человек рассказывает, о том, что он прочел. Весь его опыт — опыт чтения. Он ни разу в танке не горел. Пусть даже ментально. Все очень рафинированно. Проханов же представляется мне этаким мощным лосем. Вот он идет по лесу — лес гудит, деревья стонут. Одна молоденькая критикесса в газете "Коммерсант" написала рецензию на роман, последней фразой которой была такая: "За всем этим толстым, толстым слоем сусального золота, которое намазывает Проханов, бьется патриотическое сердечко". Я понял, что происходит с либеральной критикой в отношении Проханова: истерика. Они себя проецируют на этот текст и понимают, что это их сердечки забились. К Проханову, даже если его не любишь, слово "сердечко" не подходит. Или пишет в "Общей газете" критик Петр Алешковский: "Самое трагическое впечатление недели — книга Проханова". Далее следует полив. А затем очень интересная фраза: "Куда смотрят профессиональные критики. Это ведь типичная совписовская проза семидесятых годов". Забавно, автор приписывает Александру Андреевичу совписовскую прозу в типично казенно-советских выражениях: куда, мол, смотрит общественность. Ребята просто в панике. Легализованный Проханов сеет панику.
