Газета Завтра - Газета Завтра 161
Весной 1996 года Григорович со свей труппой почти три месяца блистательно гастролировал по Америке.
Осенью 1996 года труппа Большого в той же Америке с треском провалилась…
Администрация театра в либеральной прессе призналась, что артисты танцевали в пустых залах.
Но по-прежнему во всем винят Григоровича: мол, забрал успех….
Что сказать на это? Спонсоров ЛОГОВАЗа можно купить, а талант — нет.
Браво, Григорович!
Вас поздравляют друзья, зрители, артисты. Долгие Вам лета. В старину говорили, что профессия балетмейстера — загадочная и таинственная, далеко не каждому дающаяся. Сейчас можно понять — настоящий балетмейстер рождается один раз в столетие. Нам повезло, в наш век такой балетмейстер родился — это главный балетмейстер России Юрий Григорович.
С юбилеем Вас, Юрий Николаевич! Русский балет не погибнет, пока есть Вы.
( театр ): ЧЕХОВ — ЭТО МУЗЫКА!
В Малом — премьера. Это “Чайка” Антона Чехова. Наш специальный корреспондент Нина МЕТЕЛЬСКАЯ встретилась с художественным руководителем театра и замечательным русским актером Юрием СОЛОМИНЫМ и задала ему несколько вопросов.
— Юрий Мефодьевич, чем объяснить повышенный интерес к Чехову в последнее время?
— Не секрет, что Чехова любит весь мир. Какую страну ни возьмите — везде ставят Чехова! Он не поднимал больших проблем, но те, за которые брался, — разрешал классически… В Малом мы поставили две пьесы — “Вишневый сад” и “Дядя Ваня”. В этом сезоне — “Чайку”.
— Посмотрев “Дядю Ваню” в постановке Соловьева, я была несколько расстроена. Астрова — провозвестника будущей России, человека мыслящего — режиссер ставит на колени и заставляет на них маршировать… Выразительная мизансцена!
— Режиссер обладает своим видением и восприятием…
Но бережное отношение к классическому произведению для нашего театра — задача первостепенная. Случается, что в наше время режиссеры переиначивают классический текст и даже изменяют название! Это, конечно, недопустимо!
— Ну а если “новатору” захочется посмеяться над классикой… Кто его остановит?
— Разумеется, художественный руководитель театра может исправить положение, но зачастую бывает так, что сроки поджимают, и времени на какие-либо коррекции не остается.
Что касается “Чайки”, примечательно, что Чехов мечтал о премьере этой пьесы именно в Малом театре. Мы движемся в русле традиции; наша работа заключается в исследовании характеров, тайных изгибов душ… У нас актеры не “подгребают” текст под себя, а наоборот — одухотворяют его.
— Когда-то Кони писал Чехову про “Чайку”: “Это сама жизнь на сцене… жизнь обыденная, всем доступная и никем не понимаемая в ее внутренней и жестокой иронии…”
Вы, Юрий Мефодьевич, чувствуете эту иронию?
— Горькая ирония присутствует в чеховских произведениях. Но иронично играть Чехова — невозможно. И здесь все зависит от актера, его внутренней энергетики и понимания образа!
Чехова плохо играть нельзя! У него ведь прекрасный, такой музыкальный язык, построение фраз, такая их многозначительная незавершенность…
Чехов — это музыка!
— Вы в спектакле играете Тригорина, человека отнюдь не банального, как принято считать. Каким вы его представляете?
— Действительно, Тригорин неоднозначен. Он разный, как и все мы… В нем уживается вся гамма чувств. Но, простите меня, он все-таки “хапнул” — в этом проявилась внутренняя логика его судьбы.
— Почему так?..
— … (улыбается)
— Тригорин говорит: “Я никогда не нравился себе…”
А вы, Юрий Мефодьевич, себе нравитесь? Общество каких людей вам приятно?
— Тригорин — персонаж собирательный, а я — из костей и мяса… Людей же люблю тех, которые попроще. На презентации не хожу, не люблю играть роль свадебного генерала. Улыбаюсь тогда, когда мне хочется…
— Устаете от многочасовых спектаклей и репетиций?
— Однажды в прессе прочитал, что знаменитый Луи де Фюнес за время одного спектакля в театре терял несколько килограммов веса… Ну, думаю, надо проверить — приличный я артист или нет? Стал взвешиваться в медсанчасти театра до спектакля и после.
— Каковы показатели?
— Полтора-два килограмма. Артистам некогда взвешиваться, но, как видите, затрата сил идет существенная: нагрузка и психическая, и физическая, особенно, если спектакль динамичный.
— Но, тем не менее, восстанавливаетесь?
— Когда прихожу домой… Чтобы выйти из напряженно-нервного состояния — надо отвлечься. И в этом мне помогают мои собаки, а у меня их три.
— Какой породы?
— Две из них — никакой, т. е. дворняжки, а третья — овчарка. Собак люблю с детства. Однажды мама, возвращаясь с работы, принесла в нотах — она была музыкантом — что-то серенькое. Это был маленький щеночек, быть может, месячный, но — настоящий Джульбарс! Правда, он оказался дамой и мне пришлось назвать его Джульбой, но все равно я был счастлив…
Мои собаки меня успокаивают. Я с ними разговариваю и ругаюсь, спорю и смеюсь…
— Юрий Мефодьевич, много лет назад зрители увидели телефильм “Адъютант его превосходительства” и вашу там блестящую роль. Уверена, этот фильм интересен зрителям по-прежнему.
— Приятно слышать, особенно с учетом того факта, что с момента его создания сменилось уже три поколения.
— Россия сейчас на новом историческом вираже. Акценты вновь сместились… Как вы думаете, по какому пути пошел бы Кольцов сегодня?
— Думаю — по тому же… С Новым годом вас и всех читателей газеты!
( хаос ): КАКОЙ ТАМ УЖ ПЛАСТОВ… Федор Дубровин
C голоду мрут уймы детишек,
Эшелон с людьми пошел под откос,
Но об этом ни слова, ни звука, — тише:
Убийцы слушают “Кавалер Роз”.
Вальтер Газенклевер. “Убийцы в опере”.
Art-Manege — это манерное англо-французское название выдумали устроители международной художественной ярмарки, прошедшей недавно в Манеже. Теперь здесь дозволено появляться art-истам не чаще одного раза в два года, хотя художников среди “уважаемых господ” (цитирую приглашение) было немного, зато хватало art-дилеров, art-журналистов, art-девушек (в черных колготках), art-киллеров… Короче говоря, всего того, что мнит себя художественной элитой.
Уверен: среди этой art-публики найдутся люди, которым было стыдно, которые помнят Манеж и в бронзовом блеске помпезных сталинских выставок, и в ореоле наивно-неуклюжих хрущевских эскапад эпохи сурового стиля, и в обольстительном многоголосье экспозиций времен крушения основ. Эти залы наполняло циклопическое величие, борьба и столкновение взглядов, трагедия и ликование. Однако никогда это место не было ареной для фарса: выполненная с безупречным чувством евроремонта, евроживопись на евроформатах (довольно мелких) предназначена для офисов, ресторанов, спален и жилых комнат, но не для людей.
Манеж, залы которого помнят Пластова, Попкова, Аникушина, Мухину, разгорожен на белые клетушки (не случайно устроители продавали его пространство метрами — то ли квадратными, то ли погонными — Бог весть). Так что казалось: само наше искусство, утеряв привычное пространство страны и мира, превратилось в isdelie — компонент дизайна.
Эта большая выставка, скорее, похожа на выставку в крохотной, очень сытой и благополучной стране. Вот, проезжая в вагоне ТGV где-нибудь в Гааге или Руане, художник думает о том, как хорош он и все окружающее. Такое мировоззрение, хотя и пошловато, но естественно: что вижу, о том пою.
Художники России, скорее, вынуждены делать вид, что “все хорошо”, и беспокояться более всего о том: купят ли “уважаемые господа” у художников эти картины. И эту стерильную, больничную пустоту не закрасить акриловой белизной коммунальных клетушек-стендов, не затянуть черным капроном.
Пустоту эту подчеркивал, как нельзя лучше, белый стенд казахстанской галереи с загадочным и пряным восточным названием “Тенгри-Умай” (картины не успели растоможить — вот где слились форма и содержание).
Экспрессионистские стихи Вальтера Газенклевера, написанные в годы Первой мировой войны, свидетельствуют о возникновении большого стиля вследствие активного вмешательства художника в события современности. Живопись германских экспрессионистов не вписывались в евроремонт и евродизайн. А вот нынешний российский Art-Manege поражает равнодушием художников к страданию и боли, разлитым в нашем мире. Все это происходит вопреки традиции русской живописи, которая, начиная с иконы, сострадала несчастным: “Смерть переселенца”, “Утопленница”, “Утро стрелецкой казни”, “Земство обедает” — нет, эти шедевры нашей школы не предназначены ласкать глаз “уважаемых господ”.
Я уходил из Манежа, от дрожжевого вернисажного шампанского, наступая на разбросанные фантики галерейных проспектов. Ничего другого там не было. Впрочем, в голове звучали мелодии “Кавалера Роз”.
Федор ДУБРОВИН
