Илья Эренбург - Война. Апрель 1942 г. - март 1943 г.
Нога теперь болела очень сильно. Боль появилась внезапно, после того как он перевернулся, и бедро стало распухать, и он подумал: может быть, я сейчас сделаю это. Я не очень хорошо умею переносить боль. Послушай, если я это сделаю сейчас, ты не поймешь превратно, а? Ты с кем говоришь? Ни с кем, сказал он. С дедушкой, что ли? Нет, ни с кем. Ох, к дьяволу, скорей бы уж они шли.
Послушай, а может быть, все-таки сделать это, потому что если я потеряю сознание, я не могу справиться и меня возьмут и будут задавать мне вопросы, всякие вопросы, и делать всякие вещи, и это будет очень нехорошо. Лучше не допустить до этого. Так, может быть, все-таки сделать это сейчас, и все будет кончено? А то, ох, слушай, да, слушай, пусть они идут скорей.
Плохо ты с этим справляешься, Джордан, сказал он. Плохо справляешься. А кто с этим хорошо справляется? Не знаю, да и знать не хочу. Но ты — плохо. Именно ты — совсем плохо. Совсем плохо, совсем. По-моему, пора сделать это. А по-твоему?
Нет, не пора. Потому что ты еще можешь делать дел до тех пор пока ты знаешь, что это, ты должен делать дело. До тех пор пока ты еще помнишь, что это ты должен ждать. Идите же! Пусть идут! Пусть идут! Пусть идут!
Ты думай о тех, которые ушли, сказал он. Думай как они пробираются лесом. Думай, как они переходят ручей. Думай, как они едут в зарослях вереска. Думай, как они поднимаются по склону. Думай, как сегодня вечером им уже будет хорошо. Думай, как они едут всю ночь. Думай, как они завтра приедут в Гредос. Думай о них. К чорту, к дьяволу, думай о них! Дальше Гредос я уже могу о них думать, сказал он.
Думай про Монтану. Не могу. Думай про Мадрид. Не могу. Думай про глоток холодной воды. Хорошо. Вот так оно и будет. Как глоток холодной воды. Лжешь. Оно будет никак. Просто ничего не будет. Ничего. Тогда сделай это. Сделай. Вот сейчас сделай. Уже можно сделать это. Давай, давай. Нет, ты должен ждать. Ты знаешь сам. Вот и жди.
Я больше не могу ждать, сказал он. Если я подожду еще минуту, я потеряю сознание. Я знаю, потому что к этому уже три раза шло и я удерживался. Я удерживался, и оно проходило. Но теперь я не знаю. Наверно, там, в ноге, внутреннее кровоизлияние, ведь эта кость все разодрала кругом. Когда поворачивался, тогда особенно. От этого и опухоль, и слабость, и начинаешь терять сознание. Теперь уже можно это сделать. Я тебе серьезно говорю, уже можно.
Но если ты дождешься задержишь их хотя бы ненадолго или если тебе удастся убрать офицера, это может многое решить. Поступок, сделанный во-время…
Ладно, сказал он. И он лежал совсем спокойный и старался удержать себя в себе, чувствуя, что ползет из себя, как иногда снег с горной вершины, и сказал теперь совсем спокойно: только бы мне додержаться, пока они придут.
Счастье Роберта Джордана не изменило ему, потому что в эту самую минуту кавалерийский отряд выехал из леса и пересек дорогу. Отряд остановился возле серой лошади и крикнул что-то офицеру, и офицер подъехал к нему. Он видел, как оба склонились над серой лошадью. Они, конечно, узнали ее. Этой лошади и ее хозяина не досчитывались в отряде со вчерашнего утра.
Роберт Джордан видел их на половине склона, совсем близко от него, а внизу он видел дорогу и мост, и длинную вереницу машин за мостом. Он теперь вполне владел собой и долгим, внимательным взглядом обвел все. Потом он посмотрел на небо. На небе были большие белые облака. Он потрогал ладонью сосновые иглы рядом на земле и потрогал кору дерева, за которым он лежал.
Потом он устроился как можно удобнее, облокотился на кучу хвойных игл и дуло пулемета упер в сосну.
Рысью поднимаясь вперед, по следам ушедших, офицер должен был проехать ярдов на двадцать ниже того места, где лежал Роберт Джордан; На таком расстоянии тут не было ничего трудного. Офицер был лейтенант Беррендо. Он только что вернулся из Ла-Гранхи, когда пришло известие о нападении на нижний дорожный пост, и ему было предписано выступить со своим отрядом туда. Они мчались во весь опор, но мост оказался взорванным, и они повернули назад, чтобы перевалить через гору и выйти к теснине кружным путем. Лошади их были все в мыле и даже рысью шли с трудом.
Лейтенант Беррендо поднимался по склону, приглядываясь к следам; его худое лицо было сосредоточенно и серьезно. Его автоматическая винтовка торчала поперек седла. Роберт Джордан лежал за деревом, сдерживая себя очень бережно и очень осторожно, чтобы не дрогнула рука. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые сосны леса выступали на зеленый склон. Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную хвойными иглами лесную землю…»
* * *Так умер Роберт Джордан, истребив перед смертью фашистский отряд. Так встретил писатель Эрнест Хемингуэй вторую мировую войну. Он сразу узнал врага. Он не колебался. Он приветствовал народы, поднявшие оружье для защиты жизни.
Сейчас мы думаем об этом прекрасном писателе в Москве, — в Москве, к которой зимой подходили фашисты, в Москве, которая не сдалась и не сдастся. Есть у Роберта Джордана русские братья и сестры. Вспомним двадцать восемь. Вспомним хрупкую девушку «Таню». Сколько русских перед смертью повторяли слова Роберта Джордана: «Если ты задержишь их хотя бы ненадолго или если тебе удастся убрать офицера, это может многое решить…» Не было и нет лучших читателей у Хемингуэя, чем народ, который показал миру таран и дал бойцов, взрывавших на себе немецкие танки.
Хотелось бы встретить Хемингуэя после большой, всеевропейской Гвадалахары фашизма. Мы защитим жизнь: в этом призвание нашего злосчастного и счастливого поколения. А если удастся мне, многим из нас, увидеть своими глазами торжество жизни, то кто не вспомнит в роковой час американца с разбитой ногой на кастильской дороге, маленький пулемет и большое сердце?
16 августа 1942 г.
О морали
Передо мной статья, напечатанная 4 августа 1942 года в «Дейли мейл». Она рассказывает о параде, имевшем место в одном из немецких лагерей, где содержатся военнопленные англичане. Лейтенант Битти, командовавший десантной операцией в Сен-Назере, был взят немцами в плен. Английское командование наградило лейтенанта орденом Виктории. Немецкий комендант лагеря, выстроив пленных офицеров, огласил приказ о награждении Битти. По словам газеты, он даже «горячо зааплодировал». Описание церемонии кончается следующими словами: «Немецкий комендант поздравил Битти, что было джентльменским поступком».
Русских военнопленных немцы кормят отбросами, заставляют их руками собирать испражнения, подвергают их пыткам. Пленных поляков, французов, сербов немцы превратили в крепостных. Если немцы «джентльменски» обращаются с английскими пленными, то, конечно, не потому, что немцы — джентльмены, а потому что Гитлер все еще не потерял надежды найти людей, которые жаждут быть обманутыми. Немцы всегда плохо разбирались в психологии других народов. Гитлер, видимо, решил, что один вечер в Мюнхене перечеркнул века английской истории, что наследники Питта превратились в наивных девушек, которых можно заговорить. Комендант лагеря, поздравивший Битти, — один из учеников злополучного Гесса.
Я рад, что английские военнопленные не разделяют мучений, которые выпадают на долю других союзных солдат, попавших в лапы к немцам. Статья «Дейли мейл» мне, однако, кажется печальной. Можно было бы ответить журналисту, написавшему о «джентльменском» поступке коменданта лагеря, что после сен-назерското рейда немцы замучили и расстреляли тысячи беззащитных французов. Но сейчас меня интересует не бестактность журналиста, а своеобразная концепция войны, которая сказывается в упомянутой статье.
Я принадлежу к поколению, которое пережило Верден, Сомму, Галицию. После первой мировой войны мы возненавидели войну. Все писатели, пережившие 1914–1918 года, написали книги, проникнутые гневом или скорбью, — от Барбюса до Ремарка, от Олдингтона до Хемингуэя. Мы приветствовали все, что казалось нам противодействием новой войне.
Как случилось, что вчерашние пацифисты благословила войну? Название романа Хемингуэя «Прощай, оружье!» было клятвой поколения. Десять лет спустя Хемингуэй прославил оружие в руках испанцев, отстаивавших свою свободу от Гитлера и Муссолини. В мире появилось нечто новое: фашизм, представляющий угрозу для жизни народов и людей, для человеческого достоинства, для свободы.
Мы отвергали и отвергаем войну как естественное явление, как рыцарский поединок, как кровавый матч. Мы убеждены, что танки не годятся для организации мировой экономики и что фугаски не решают идеологических споров. Есть единственное оправдание войны: бесчеловечность гитлеровской Германии, ее одичание, ее воля к уничтожению других народов. Статья «Дейли мейл» мне представляется аморальной. Если читатель согласится с оценкой поведения немецкого коменданта, он должен осудить войну: джентльмен с джентльменом держит пари, но не дерется.
