Александр Мелихов - Броня из облака
Городу и миру нужны не просто ученые-профи — нужны ученые-поэты, способные не только изложить суть открытия, но и умеющие сначала пережить, а потом и изобразить его чарующей сказкой. Нужны не просто крупные открытия, крупные ученые — нужны открытия-легенды, люди-легенды. Но мы не только не создаем новых легенд — мы забываем старые.
Кажется, ни одно СМИ не заметило и дня рождения Норберта Винера (26 ноября 1894). А ведь по историческим меркам совсем недавно, в год его смерти (1964), каждый культурный человек твердо знал, что сталинские философы заклеймили кибернетику лженаукой, а потому кибернетика, наука об управлении и связи в животном и машине, есть нечто бесспорно великое и абсолютно безупречное. «Может ли машина мыслить и чувствовать?» Разумеется — чем мы лучше машины? Потребовались годы, чтобы пишущий эти строки понял: самая многосложная и утонченная машина руководствуется тем, что есть, а человек живет тем, чего нет. Человек живет не в мире фактов, а в мире выдумок, и управлять им, управлять его желаниями может лишь тот, кто управляет его фантазиями. Это не говоря уже о том, что человеческий мозг по сложности равен всей открытой нашему восприятию вселенной, ибо все, что мы о ней знаем, поставляет нам наш мозг, — у которого, стало быть, хватает на это средств. Да и вообще, чтобы машина начала мыслить, подобно человеку, бесполезно моделировать один лишь его мозг — необходимо имитировать все его тело, со всеми его физическими и социальными стремлениями: без участия тела мозг мыслить не может.
Подозреваю, что без поражающей воображение грезы о человекообразной машине не было бы и прорыва в вычислительной технике, роботизации, — в создании кибернетической сказки и заключается главная заслуга Винера перед человечеством. И все же кибернетику нельзя назвать лженаукой — прежде всего потому, что она, в отличие, скажем, от фрейдизма или марксизма, ничего и не утверждает, не дает для управления и воспитания людей никаких конкретных рекомендаций, которые можно было бы оспорить, — кибернетика всего лишь присваивает известным вещам новые названия. Велик ли выигрыш вместо «действовать по обстановке» сказать «действовать по принципу обратной связи» или назвать информацией все, что мы воспринимаем, — от хрюканья свиньи до «Лунной сонаты». А вот вопрос «Как управлять волей и фантазией человека?», похоже, просто никогда не приходил Винеру в голову.
На человеческую волю и фантазию хотя бы в какой-то степени воздействует искусство, как институционализированное, так и диффузное, растворенное в каждом нашем эмоциональном слове, в интонации, взгляде, жесте, в каждом поступке, рассчитанном на то, чтобы произвести впечатление, — воздействует, что говорить, слабовато, но — гораздо сильнее всего остального. Воздействовать на желания человека можно, пожалуй, даже единственным способом — потрясая его воображение. Общество, не способное потрясать сердца своих граждан, не может ими управлять. Однако сегодня на смену той палаческой сказке, что человеческими желаниями управляет страх, явилась сказка торгашеская: человеческими желаниями управляет корысть. Кажется, чиновный люд, отвечающий за науку, и вправду верит, что науке не требуется ничего, кроме финансовых вливаний.
И вот тут-то небезынтересно перечитать не наукообразные кибернетические, а простые человеческие размышления Винера — истинного классика как чистой, так и прикладной математики XX века. В период финансового бума конца двадцатых его воротило с души, оттого что некоторые младшие его коллеги более внимательно следили за курсом своих ценных бумаг, чем за курсом лекций, которые они читали. Молодой Винер мечтал, что финансовый спад научит людей ценить глубину мысли и благородство поступка, а не только жирный пирог. Однако разразившийся кризис начал губить и банки, и научную работу, и моральные принципы. Ибо любовь к чему бы то ни было не порождается ни богатством, ни бедностью.
И любовь к футболу, и любовь к математике в человеке может пробудить лишь другой человек, проникнутый этой любовью и обладающий поэтическим даром для ее выражения: ученых рождают поэты, а не финансисты. С началом Второй мировой войны, когда американское государство бросило на «оборонку» неслыханные средства, науку наводнили «авантюристы, становившиеся раньше биржевыми маклерами или светочами страхового бизнеса». Именно они и у нас отдались своему истинному призванию, когда наука перестала быть жирным пирогом. И если бы только они…
«Среди нас были педанты, любители спиртного, честолюбцы, но при нормальном положении вещей мы не ожидали встретить в своей среде лжецов и интриганов». «Мы живем в эпоху, когда соображения выгоды играют настолько исключительную роль, что подавляют все остальные». «Научные традиции, как рощи секвойи, могут существовать тысячи лет; древесина, которую мы потребляем сейчас, — результат вложений, сделанных солнцем и дождем много веков назад». И что же предлагает изобретатель науки об управлении всем на свете, чтобы побудить людей сделаться солнцем и дождем для будущих поколений? Коллективизацию!
«Огромная роща науки должна быть передана на попечение долгоживущим организациям, способным создавать и поддерживать долгоживущие ценности… Эти долгоживущие учреждения не могут требовать и не требуют немедленного превращения надежд и идеалов в мелкую разменную монету сегодняшнего дня».
Как будто корпорации способны быть более бескорыстными, чем их элиты… Без возрождения аристократии, общественного слоя, одновременно влиятельного и живущего если не вечным, то долговечным, никакого возрождения науки быть не может.
Но что же побуждает людей становиться аристократами, пренебрегать насущным во имя вечного? Я уже отвечал на этот вопрос: желание чувствовать себя красивыми и значительными, причастными великому и бессмертному.
Это одно из самых высоких и надежных наслаждений, доступных человеку.
Как и большинство других напоминаний о вечном, стодвадцатилетие со дня рождения великого датского физика Нильса Бора (7 октября 1885 года) по родной стране прошло стороной, как проходит косой дождь. Да и сколько можно повторять банальности: ну, заложил основы квантовой механики, ну, сформулировал принцип дополнительности, ну, предсказал, из каких элементов будут изготовлены первые атомные бомбы, ну, превратился в неутомимого лоббиста международного контроля за атомными программами, — кто же этого не знает?
Правда, приложение некоторых идей квантовой механики к социальной реальности могло бы привести к менее банальным выводам. Принцип неопределенности подсказал бы нам, что общество — типичнейший объект из тех, изучая которые, невольно их разрушаешь, — разрушаешь систему объединяющих иллюзий — тот истинный базис, на котором покоится всякое общество. Принцип дополнительности, правда, можно использовать и более утешительным образом — например, в качестве обоснования философии плюрализма, ибо «противоположности суть дополнения», как отчеканено на оборотной стороне медали с профилем отца квантовой механики на стороне лицевой (эта медаль давно учреждена датским правительством и датской Академией наук).
Принцип дополнительности, как всякий громкий научный принцип, тоже породил параллельный социальный фантом, заключающийся в уверенности продвинутых гуманитариев, что корпускулярно-волновые свойства материи описываются сразу двумя взаимоисключающими теориями. Тогда как утверждение «электрон — это частица» и утверждение «электрон — это волна» отрицают друг друга не больше, чем утверждения двух слепых «слон — это колонна» и «слон — это веревка». Каждому наблюдателю открывается лишь одна из сторон истины, а потому все культуры дополняют друг друга, как незадолго до Второй мировой войны провозгласил Бор в замке Эльсинор на международном конгрессе по антропологии и этнографии, в результате чего германская делегация, уподобляясь братоубийце Клавдию, в бешенстве покинула зал. В каждой культуре есть свои плодотворные традиции, бубнил им вслед великий физик, а потому наука должна разрушать предрассудки. (Как будто традиции и предрассудки не одно и то же…)
Но и это не так уж увлекательно: ведь главное в каждом гении — с какими женщинами (а еще лучше с мужчинами) он пребывал в интимных отношениях, а именно это от нас в проклятом совке и скрывали особенно тщательно. Правда, Бор в этих отношениях для нынешней журналистики, похоже, и впрямь был бесплоден, как пустыня Аламогордо, где при его участии была испытана первая атомная бомба. Зато если бы он явился к нам в эпоху гласности, то все его легендарные заслуги заслонило бы главнейшее из главных, но наиболее тщательно скрываемое от народа обстоятельство (да шила в мешке не утаишь!): мать Бора, красавица Эллен Адлер, была еврейкой. И к тому же не просто еврейкой, но еще и дочерью известного финансиста, основателя Копенгагенского коммерческого банка.
