Олдос Хаксли - Серое Преосвященство: этюд о религии и политике
Проведя неделю с мятежниками, он получил разрешение изложить их аргументы королеве-матери и ее советникам, стоявшим со своими войсками в Туре. Он сделал это, и по совету папского нунция Мария Медичи назначила его своим неофициальным представителем на переговорах.
В Туре возобновилось его знакомство с епископом Люсонским. Ришелье приступил к государственной деятельности за год до этого — как представитель духовенства на Генеральных Штатах; он приобрел расположение королевы-матери, произнеся речь, полную беззастенчивой лести; он обхаживал Кончини и Галигаи и за свои старания был вознагражден должностью штатного священника при королеве-девочке Анне Австрийской. Теперь он рыскал в окрестностях дворца, нетерпеливо дожидаясь случая ухватить кусочек политической власти, полагавшейся ему, как он считал, ввиду его исключительных способностей. Всякий раз, когда его предупреждали о приходе капуцина, Ришелье выезжал в карете встречать его. Ради какого-нибудь герцога или принца отец Жозеф не нарушил бы правило, воспрещавшее ездить верхом и в карете. Но Ришелье, как епископа, ему надлежало слушаться. Епископ временно освобождал монаха от обета пешего хождения. Когда выпрыгивали лакеи и распахивали перед ним дверь кареты, он мог сесть в нее с чистой совестью, зная, что поведение его в церковном смысле совершенно правильно.
Сидя рядом в карете, они разговаривали подробно и доверительно — о нынешнем мятеже, о слабости правительства, о состоянии страны в целом, об опасных планах Испании, о смуте, зреющей в Германии, о трудном положении Рима, теснимого явными врагами — протестантами и еще более зловещими друзьями — Габсбургами. По большинству вопросов монах и епископ были полностью согласны. Оба считали, что Франция отчаянно нуждается в сильном центральном правительстве, что с самовластием знати и гугенотов надо покончить и король должен стать единоличным властителем страны. Оба желали реформы и оживления французской Церкви. Оба были убеждены, что Франция — одно из избранных орудий Провидения и должна стать могущественной, дабы сыграть свою роль в христианском мире — ведущую роль, для которой Бог ее несомненно предназначил. Но если Ришелье был убежден, что правильная политика укрепления Франции должна быть четко антииспанской и антиавстрийской, то отец Жозеф, напротив, считал необходимым союз великих католических держав против еретиков. Первые среди равных, Бурбоны должны сотрудничать с двумя ветвями Габсбургов в воссоздании объединенного христианского мира. И тут его тон менялся. Тенеброзо-Кавернозо уступал дорогу Иезекили. Ришелье слушал и, когда пророческие громы затихали, спокойно замечал, что всякий добрый католик, конечно, желает видеть христианство более сплоченным, однако никуда не денешься от того факта, что вот уже сто лет Испания и Австрия пытаются стать господами Европы. Франция окружена их территориями. Испанские армии — на всех границах, испанские корабли ходят повсюду, от Бискайского залива до Нидерландов. Рано или поздно надо преподать этим Габсбургам урок.
— Но единство Церкви, — возражал монах, — цельнотканая риза…
— Тканная в Мадриде, — сухо отвечал епископ, — и расшитая в Вене.
И дискуссия продолжалась. Несмотря на их разногласия насчет внешней политики, отец Жозеф с каждым днем все больше восхищался епископом. Среди продажных, корыстных, предельно некомпетентных друзей и недругов, толпившихся вокруг малолетнего короля и его тщеславной, глупой матери, Ришелье казался ему единственным человеком, способным дать расстроенной державе то, в чем она мучительно нуждалась, — внутренний мир, сильное правительство, исправление общественных пороков. Чем больше думал и печалился монах о состоянии королевства, тем яснее становилось ему, что епископ Люсонский есть тот человек, которого Бог избрал своим орудием. И он решил отныне делать все от него зависящее, чтобы помочь своему другу выполнить начертанное судьбой. Посещая Тур, он пользовался всяким случаем напомнить королеве-матери о талантах Ришелье. Позже, когда капуцин отбыл в Италию, Мария Медичи воспользовалась его советом и велела епископу Люсонскому продолжить и завершить работу по умиротворению, начатую в Лудене.
В переговорах, закончившихся Луденским миром, отец Жозеф в полной мере проявил свое необыкновенное политическое мастерство. Его главным противником в дипломатической игре был протестант, герцог Буйонский, человек настолько сильный и одаренный, что на протяжении многих лет, противостоя Ришелье, он мог сохранять почти полную политическую независимость. В конце переговоров Буйон дал монаху такую характеристику, какой мог бы гордиться любой политик. «Этот человек, — сказал он, — проникает в мои самые сокровенные мысли, ему известно то, чем я делюсь лишь с самыми надежными и осмотрительными людьми; он уходит в Тур и возвращается, пешком, под дождем, под снегом и градом, в самую ужасную погоду, никем не замеченный. Клянусь, не иначе как дьявол обитает в теле этого монаха».
Мир, наконец, был заключен благодаря решительному вмешательству Иезекили. Конде не миновала эпидемия гриппа, и несколько дней он был, казалось, на грани смерти. Отец Жозеф воспользовался этим моментом, чтобы самым торжественным образом изобразить ему опасности, которым он подвергнет свою душу, если умрет, оставив страну в когтях гражданской войны. Принц был устрашен, и хотя он выздоровел и прожил еще много лет, причиняя стране беспокойство, тут он быстро заключил мир с королевой-матерью, на чем и настаивал монах.
Луденский мир ничего не решил; гранды восставали еще много раз, прежде чем их окончательно усмирил Ришелье. Решающим этот мир оказался только для отца Жозефа. В переговорах с Конде и Буйоном он зарекомендовал себя перед властями как искусный политик. Отныне он уже никогда не сможет оставаться исключительно миссионером и мистиком. Даже если бы Ришелье не стал первым министром, отцу Жозефу все равно пришлось бы играть роль, пусть и вспомогательную, в политической жизни своей эпохи. В Лудене судьба отвела ему позицию, которую он едва ли мог бы покинуть, даже если бы захотел. И хотя часть его желала ее покинуть, хотя в последующие годы он часто жаловался, что политическая жизнь — это ад на земле, тут же всегда был и Тенеброзо-Кавернозо, наслаждавшийся игрой, которую умел вести так мастерски, был и пламенный патриот, знавший, что цели Бога и цели французского правительства по сути совпадают.
Среди вельмож, собравшихся в Лудене, был один, герцог де Невер, с кем отец Жозеф много раз и подолгу беседовал наедине. Историческая роль этого персонажа ни в коей мере не объяснялась его природными талантами. Подобно Замврию у Драйдена он
Был упрям во мнениях и всегда ошибался,За дело брался рьяно и ни одного не кончал.
И этим сходство не ограничивалось. Он был тщеславен как Бэкингем, так же расточителен и хвастлив — и совершенно ненадежен. Может быть, самым замечательным в нем было свойство, о котором сообщил под присягой один из его слуг: «Он всегда спал с открытыми глазами, и из этих открытых глаз шли такие страшные лучи, что он (слуга) часто пугался и не мог к этому привыкнуть». Секрет необычайного влияния этого герцога крылся в его генеалогическом древе.
По воспитанию и титулу он был француз; по крови — итальянец, грек и немец. Его мать была принцессой Клевской; бабка по отцу — из императорской династии Палеологов; отец — Гонзага. (В одном письме королеве-матери Невер написал, проявив больше осведомленности, чем такта: «хорошо известно, что Гонзага были принцами задолго до того, как Медичи стали хотя бы дворянами».) Принадлежа к роду Гонзага, он мог претендовать, если оборвется прямая линия наследования, на престол одного из важнейших итальянских государств. Через несколько лет вопрос о его праве наследования в Мантуе приведет к войне между Францией и Испанией, и, чтобы уладить ссору, потребуются все дипломатические таланты отца Жозефа. Но пока что герцог интересовал его не как Гонзага, а как Палеолог. Султаны правили Константинополем уже больше полутораста лет; но среди покоренных и униженных греков память о политической свободе и их последних императорах была жива. Герцог Неверский был потомком императоров, и по этой причине жители Пелопоннеса недавно прислали к нему делегацию с просьбой возглавить планируемое восстание христиан против турецких поработителей. Герцог должен был предоставить свое имя и боеприпасы; греки обещали сделать остальное. Невер, жаждавший славы и остро сознававший свою принадлежность к императорской фамилии, испытывал сильное искушение. Но при всей его глупости и импульсивности, у герцога хватило ума понять, что Оттоманскую империю не свергнет недисциплинированное войско горцев-греков, даже под командованием Палеолога. Чтобы восстание было успешным, его должна поддержать военная и морская экспедиция, снаряженная великими державами Западной Европы. Но согласятся ли великие державы употребить на это свои ресурсы? Это был вопрос. И это было темой долгих доверительных разговоров герцога и отца Жозефа.
