Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир
История рода человеческого – это история несерьезного отношения к тревожным звоночкам природы. Мы отнекиваемся и торгуемся. Подправляем точку отсчета. Нажимаем кнопку перезагрузки, очищая свою память. Колдуем с генами и пускаемся в безумные научные эксперименты. Модифицируем свои тела и неуклюже встреваем в деятельность биосферы. Бросаем вызов смерти и разложению. Вырываемся за пределы возможного, компенсируем свою уязвимость с помощью инженерии и ноу-хау. Игнорируем обратную связь и предостережения собственного организма и планеты Земля.
Пусть в моем сердце найдется местечко для воскрешенного странствующего голубя или его приблизительной факсимильной копии, я остерегаюсь мира, где нет пределов возможного, где люди чувствуют себя всемогущими, где мольбы изменить курс не слышны за самодовольными эйфорическими воплями изобретательства.
Способны ли мы вспомнить о своей уязвимости, когда снова чуем свою силу? Способны ли мы ощущать одновременно и хрупкость, и мощь своего организма, ощущать ту печаль, которая продолжает жить даже в недрах радости? Те из нас, кто сталкивался с чрезвычайными обстоятельствами (неважно с какими: несчастный случай, или болезнь, или смерть близкого человека), часто удивляются, как быстро возобновляется обычная жизнь, как властно мир врывается в наши сердца, вновь увлекая нас за собой, словно ничего особенного не случилось.
Я не хочу быть сморщенной старушкой, которая в беседах с внуками вспоминает, что когда-то в небе пролетали кроншнепы.
Иногда стоит признавать, что в некоторых местах и в некоторые минуты что-то приходит в негодность, жизнь исчерпывает свои возможности. Иногда мы остаемся с теми, кто запинается и хромает, потому что мир, воплощенный в реальность, уязвим и становится еще уязвимее, когда мы во имя научно-технического развития и прогресса стараемся подавить осознание его уязвимости. Жизнь никогда не обходится без невзгод, неудач и уязвимости. Иногда невозможно найти легкую панацею от беспокойства и психологического дискомфорта, обуревающих восьмилетнего мальчика. Иногда за болезнью не следует полное выздоровление.
В конце мая, когда перелетных птиц в ночном небе было уже меньше, мой младший сын проснулся, увидев сон, и забрался на нашу постель. Он был в нервном истощении пополам с ликованием. А приснилось ему, что он катается на прикрепленной к дереву гигантской тарзанке, воспаряя всё выше и выше, отбросив страх высоты, которым страдает наяву.
– Мне казалось, что я летаю, – сказал он и показал на свое сердце, распираемое чувством фантомного взлета.
– Ты не упал? – спросила я.
– Нет.
– А с тарзанки прыгнул?
– Нет, – сказал он, на миг замявшись. – Но в следующий раз, наверно, прыгну.
Я не могла понять, искренне ли он это сказал или лукавил, по-настоящему осмелел или подумал, что я жалею, что сын у меня не смельчак. Но это вообще-то неважно. Сон был к лучшему.
Однажды, впоследствии, я ему скажу: внешние проявления нашей храбрости могут принимать самую разную форму. Мы храбры, когда дерзко мечтаем, но и когда колеблемся – мы тоже храбры. Мы храбры, когда сознательно не отступаемся, даже если сердце испуганно бьется, нашептывая: «Ничего-то у тебя не выйдет, только брякнешься лицом в грязь». Мы храбры, когда с неиссякаемой терпимостью прощаем себе сотни ошибок. День за днем. Мы храбры, когда упорствуем.
Лето
Июнь – июль
Затишье
щегол и красношейные поганки
о мирном затишье и зловещем затишье, а также о том, что, как правило, тяжело оставаться в одиночестве и сидеть сложа руки
Небо было предгрозового розовато-лилового оттенка, вода – цвета зеленой патины, а мы сидели на дорожке примерно в шести футах от плавучего гнезда. Было это в парке Хамбер-Бэй, где пара красношейных поганок в черных шапочках – такой у них брачный наряд – соорудила гнездо и недавно высидела трех птенцов. Самка царственно восседала на своем неопрятном троне, а полосатые, как зебра, малыши устроились у нее на спине. Самец прочесывал пруд в поисках гольянов – нырял и всплывал, и, как только он возвращался с едой для семейства, три крохотных клювика жадно хватали воздух. Родители дежурили в гнезде по очереди: высиживали последнее яйцо, отправлялись с птенцами на недолгие заплывы.
Гнездо представляло собой прочную, но неряшливую на вид кучу веток, камыша и водных растений, причем в дело были пущены также пластиковый магазинный пакет и облезлый стаканчик от мороженого. Жилище это – как вообще большинство современных домов – находилось в состоянии вечного ремонта. Время от времени самка приносила супругу несколько новых стебельков, и он располагал их сообразно какому-то нечеткому плану реконструкции.
Фотографы, выстроившиеся вместе с нами вдоль дорожки, беспокойно косились на облака. В толпе распространялась заразительная непоседливость. Музыкант носился взад-вперед, наклонял свою камеру то так, то эдак, снедаемый бурной энергичностью – так бывает, когда объешься сладостей.
Тут вдали зарокотал гром, и пришлось делать ноги. Мы выбежали из парка, на миг задержавшись взглянуть на гнездо балтиморской иволги и на щегла, сидевшего на ветке в нескольких футах оттуда. Он был соблазнительно фотогеничен – светился сверхъестественно желтым на фоне грозового иссиня-черного неба. Я подметила, что музыкант заколебался, потянулся к кофру с фотокамерой.
Мы бросились бежать и, едва успели добраться до укрытия, хляби небесные разверзлись.
⁂Когда на следующий день я вернулась, волоча за собой сыновей, уже вылупилась еще одна красношейная поганка. Мы понаблюдали, как малыши дурачились, словно клоуны: опрокидывались набок, карабкались к матери на спину.
В тот вечер сыновья занялись изучением поганок. Младший зачитал вслух кое-какие основные факты: водоплавающая птица, мастерски ныряет, замысловатые брачные ритуалы, громкий брачный крик, сделал паузу.
– О. Эпически круто, – сказал он. – Здесь написано: находки палеонтологов свидетельствуют, что поганки застали времена, когда по Земле разгуливали динозавры!
В тишине, которая воцарилась после этих слов, каждый из нас, наверно, вообразил в меру своих представлений, как поганка и трицератопс встречаются на узенькой дорожке. Картина, возникшая в моей голове, изобиловала богатейшей мегафауной и тиной древних болот. В тот миг вся современная инфраструктура испарилась, и передо мной промелькнуло то, что Дж. Б. Маккиннон в своей прелестной книге «Мир прошлого и будущего» называет «под-историей» – смутное видение «местности, которая жила своей жизнью до того, как зажил своей жизнью мегаполис».
В воображении моих сыновей, верно, возникли более неистовые, не столь безмятежные сцены, но, думаю, все мы согласились бы, что наши неуклюжие свежевылупившиеся друзья вдруг стали выглядеть
