Газета Завтра Газета - Газета Завтра 447 (25 2002)
Голод, страх его изводят,
Вновь и вновь по кругу гонят…
Бьется, бедный, тратит силы.
Кровью выкрашены крылья.
Он хотел бы в небе синем
От людей скорей укрыться.
Но дороги нет обратно.
Не прорваться, не пробиться.
Как же жаль, что голубята,
Не успели опериться…
***
Виктору СТОЛПОВСКИХ
Если идешь по звездам,
Которых другим не видать, —
Будут, увы, не розы,
А камни в тебя бросать.
Если ты ищешь света,
Чистого света для всех —
Будет ползти по следу
Ядом наполненный смех.
Сбиться с маршрута просто,
Так просто сорваться в кювет —
Если идешь по звездам,
Которых на карте нет…
ПЕРВОБЫТНАЯ ЖИВОПИСЬ ПРОХАНОВА
Владимир Бондаренко
17 июня 2002 0
25(448)
Date: 18-06-2002
ПЕРВОБЫТНАЯ ЖИВОПИСЬ ПРОХАНОВА
Александр Проханов — первобытный художник.Это не значит, что он не любит Босха и Брейгеля, не поклоняется раннему Павлу Филонову, не чтит Татлина и Андрея Рублева. Их опыт он вбирает в себя — и начинает рисовать вновь с чистого листа. Вот почему бессмысленно искать в его прекрасных лубках чье-то влияние. Это русский космос однажды вечером пронзил Проханова своим невидимым светом и задал небывалую для него тему, и сказал: рисуй… Надо же: ни до того ничего не рисовал, ни после за кисть пока не брался, а тут чуть ли не триста листов чудной графики, превосходных лубков на тему русского мира. Это было его — прохановское — прощание с Матерой. И, кстати, насколько далека проза Александра Проханова от его сверстников-деревенщиков Валентина Распутина, Владимира Крупина, Василия Белова, настолько близок весь лубочный графический ряд Проханова их деревенским образам. Вот и Матрена-праведница стоит и страдает над убиенными на Даманском внуками, вот и Иван Африканович, держа в руке рыбешку, продолжает свой неспешный рассказ о рыбацком промысле. Вот и хоровод из "Владимирских проселков" Солоухина, сиди и любуйся, а тут же, рядом хмурый и озабоченный Федор Кузькин правды своей добивается. Одно древнерусское, гармоничное, ускользающее, уходящее видение мира.
Его уже не вернуть. По-своему Александр Проханов прав, что не продолжает свою работу над лубками, это была бы уже стилизация, билибинщина. Но было бы чудесно — издать весь этот альбом прохановских лубков в цвете, показав миру еще один русский лад.
Уверен, так и будет!
Владимир БОНДАРЕНКО
РЕЧЬ НЕ О СЕБЕ
Дмитрий Ольшанский
17 июня 2002 0
25(448)
Date: 18-06-2002
Author: Дмитрий Ольшанский
РЕЧЬ НЕ О СЕБЕ
Поднятый Владимиром Бондаренко вопрос о русской и русскоязычной словесности, о необходимом их различении — это нетривиальная и, как ни странно, вполне международная проблема. Где-нибудь в глубине пресловутых Североамериканских Штатов тоже есть своя "русскость" и "русскоязычность", ибо погрязший в авангардном бесстыдстве Генри Миллер — типично англоязычный "француз", в то время как суровая религиозная южанка Фланнери О'Коннор (с ней, кстати, многажды сравнивали Юрия Мамлеева) — воплощение пусть и американского, но самого настоящего почвенничества. Словом, как уже отмечалось непредвзятыми исследователями, вечный конфликт западников со славянофилами, "иранства" и "кушитства" (Хомяков) прослеживается решительно везде. И потому у излюбленного нами вездесущего языкового, литературного, идеологического традиционализма порой обнаруживаются довольно неожиданные союзники.
Однако, прежде чем пояснить свою мысль, я позволю себе привести относительно длинную цитату, а точнее, некую историю, чрезвычайно важную для меня лично — потому как с нее началось мое сильнейшее разочарование в той системе идей, которую принято называть "свободомыслием", "прогрессизмом", "либерализмом", "правами человека" и много еще как. Итак.
"И вот в таком вагоне (тюремном. — Д.О. ) сидит напротив меня русский старик... Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет. И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек — ни в России, ни на Западе — на его защиту не подымется. Никогда! ...за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил — ни Би-би-си, ни "Голос Америки". Никто! И когда видишь это — ну больше уже ничего не надо. Потому что все эти молодые люди — я их называл "борцовщиками" — они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве. А у этого старика никакой аудитории нет... И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер".
Цитата эта происходит из высказываний Иосифа Бродского, и в свое время именно она крепко поменяла мое отношение к либеральной "героике". Бродский — автор, которого принято причислять к русскоязычным, причем солидарны в этом как "патриотические", так и "космополитические" наблюдатели. Автор этих строк с таким положением дел решительно не согласен, но в споре этом важно прежде всего само определение "русскости", которое, на мой взгляд, будет аналогично пониманию почвенности в любой стране и любой культуре.
Разумным мне представляется следующее толкование. Писатель — по определению продукт цивилизации с неизбежной для нее обособленностью и бескрайним индивидуализмом (ибо человек, находящийся внутри традиционной культуры, не нуждается ни в сочинении литературы, ни, зачастую, в ее чтении). Однако дальше следует неизбежная развилка. Что составляет предмет авторского интереса для пишущего? Одни только собственные "экзистенциальные" переживания и стилистические эксперименты, или же взгляд его обращается к миру тех, кто не может сказать за себя сам, к чему-то большему, чем то, что есть этот писатель и этот человек. Иными словами, вопрос в том, ограничивается ли современный автор собственным прихотливым языковым и житейским меню (и тогда неизбежно становится русскоязычным, как Набоков), или же в его сочинения настойчиво врывается чужая речь, чужая жизнь и, в конечном счете, чужая беда, до которой ему, вроде бы вполне рафинированному, как и все литераторы, человеку, как ни странно, есть дело. Во втором случае, я полагаю, мы и встречаемся с тем самым подлинно "русским" письмом, речью не о себе, образцами которой для нас были и всегда пребудут Пушкин, Достоевский, Платонов, Солженицын и — Бродский.
Несомненная "русскость" Бродского начинается уж хотя бы с упрямого традиционализма его версификации. Русский поэтический язык, как известно, отличается от английского неисчерпаемостью своих рифм и неустаревающими строгими размерами, в английской лирике давно уже ставшими сугубой прерогативой поп-песен, детских стишков и юмористики. Поэтому действительно "русскоязычными" в русской поэзии являются формальные авангардисты-верлибристы, использующие наш язык лишь как отстраненный метод (Геннадий Айги). Стихотворный строй Бродского, напротив, поражает именно тем, что в конце двадцатого века отечественная литература, и только она, позволила ему писать такие "новые" в смысловом отношении и одновременно такие "неавангардные" вещи. И даже отдельные поздние его опыты со свободным стихом уже не смотрятся как авангардизм, ибо они — результат долгой работы в рамках традиционных поэтических форм.
Что же касается тематического диапазона Бродского, то он — и вовсе самое лучшее свидетельство его "русскости". Бродского постоянно занимают все те и все то, что, казалось бы, далеко отстоит от его внешне отчужденной, стоической маски. Всемирная отзывчивость таинственным образом проникает в стройные ряды характерных для него "римских" аллегорий и расстраивает их вычурные построения. То и дело рядом с консулами, легионерами и марками аврелиями у Бродского возникают совсем другие, пронзительные, отчетливо русские образы. "Пришел сон из семи сел…", "В деревне Бог живет не по углам…", "Колесник умер, бондарь уехал в Архангельск к жене…", "Ты забыла деревню, затерянную в болотах…" — эти и другие "северные" стихи мог написать только человек, искренне полюбивший деревню — несмотря на то, что не там он родился, не там ему и умирать. Собственно, сам "сельскохозяйственный рабочий Бродский", впоследствии возражая на визгливый правозащитный крик ("Ах как вы там наверное страдали!"), просто и смело говорил, что так хорошо, как там, ему нигде и никогда не было. Я не оговорился, отрицать "страдания" на виду у настырно сочувствующей публики — была явная умственная смелость. Неудивительно, что Бродский прекратил всякие отношения с либеральным профессором Эткиндом, когда тот опубликовал на Западе патетическую книгу о суде над "тунеядцем". Выставлять себя в качестве жертвы, когда в России были и есть жертвы истинные, — недостойно, и именно этим в определенных ситуациях человек консервативного склада отличается от недоумков, кричавших в эфире задолжавшего НТВ, что "мы будем умирать как Мандельштам".