Итоги Итоги - Итоги № 16 (2013)
Жюри ловко не оставило без внимания практически ни один из наиболее заметных спектаклей драматического театра. В спорном, скандальном «Лире» Константина Богомолова оно отметило Розу Хайруллину (лучшая женская роль), в традиционных и от этого (такая пошла теперь жизнь) тоже спорных «Талантах и поклонниках» Миндаугаса Карбаускиса — Светлану Немоляеву (лучшая роль второго плана) и сценографа, маэстро Сергея Бархина. Впрочем, Бархин отмечен по совокупности — и за декорацию спектакля Камы Гинкаса «Гедда Габлер» в Александринском театре. А спецпризы достались спектаклю, при жизни успевшему стать легендой, — «Пристани» Вахтанговского театра, а также молодому режиссеру Дмитрию Волкострелову и художнику Ксении Перетрухиной. Не за спектакли, а за ростки театрального обновления, не поддержать которые было бы ошибкой.
Должна ли «Золотая маска» задавать театральную моду? Вопрос праздный, ибо по большому счету она давно уже его задает. Хотя бы потому, что новоиспеченный лауреат и даже номинант этой премии наутро просыпается в иной весовой категории. При теперешнем обилии фестивалей «Маска» — единственный театральный фестиваль и премия с национальным статусом. И тут к месту будет повторить следом за чеховским Тригориным: «Но ведь всем места хватит, и новым и старым, — зачем толкаться?» «Маске» требуется широта взгляда. Крайне необходимо ощущение живого театра в любых его проявлениях. Компромиссы в искуcстве вещь малопочтенная, но жюри нынешнего фестиваля доказало, что компромисс бывает и разумным.
Играй, музыкант / Искусство и культура / Культура
Играй, музыкант
/ Искусство и культура / Культура
Александр Князев: «C моей виолончелью можно в любую страну, кроме США — там, к сожалению, имущество РФ может быть арестовано, поскольку по суду мы должны отдать Америке библиотеку Шнеерсона»
Александр Князев после Мстислава Ростроповича занял виолончельный пьедестал, став номером один в негласной табели о рангах. При этом его органные программы заставляют критиков называть его «известным российским органистом», пренебрегая его виолончельной ипостасью. О том, легко ли быть единым во многих лицах, Александр Князев рассказал «Итогам».
— Виолончелист и органист в одном лице — уникальное сочетание. Публика не путается?
— Если запутается, потом разберется. Меня двойная жизнь устраивает. В прошлом году я был председателем Всероссийского конкурса органистов в Калининграде. Конечно, при этом выборе и мои виолончельные заслуги тоже были учтены.
— Органная школа у нас до сих пор в стадии становления. Дают о себе знать издержки советской эпохи?
— Не только. Парадоксально, но в советское время в церквях было поставлено много органов, и они стояли без дела. Советский период закончился, церкви стали возвращать законному владельцу. И орган оказался не то что не нужен, но даже недопустим по правилам церковного устроения в православии. Кое-где настоятели шли на компромисс, а где-то нет. В Челябинске орган будут переносить, правда, неизвестно куда. А есть брошенный орган в Кирове, причем там стоит не в православном храме, а в католическом, но никто на нем не играет.
— Как же так?
— Вот не пригодился он. Кировская католическая паства насчитывает 18 человек, но им необходим именно этот костел, а воскресные органные концерты не нужны. Беда в том, что взять и убрать его, как рояль, невозможно.
— Почему?
— Это не переносной инструмент. Перенос органа — или огромная морока, или полная катастрофа и смерть инструмента. Я знаю чудовищный, варварский случай на Украине, в городе Виннице, когда орган погиб. Его просто разобрали на части.
— Когда вы сами почувствовали в себе интерес к органному исполнительству?
— В 18 лет в протестантской церкви в Латвии. Молодой латышский органист тогда разрешил поиграть, а это был расцвет брежневского застоя, и игра молодого человека на службе в церкви точно не поощрялась. Но я понимал, что меня никто не увидит. Помню состояние космического восторга. Я сыграл прелюдию Баха только на мануалах: еще не знал, как нажимать на педали. Но какой-то механизм внутри запустился.
— Где вы сегодня предпочитаете записывать свои органные программы?
— В знаменитом Домском соборе в Латвии. Там прекрасный орган 1884 года и отличная акустика. В соборе все не так, как в концертном зале: церковная акустика рождает сильную реверберацию. Чтобы с ней совладать, надо брать чуть более спокойные темпы и четко артикулировать каждый звук. Мне нравится, когда акустики «много», как в Нотр-Дам де Пари или в Домском соборе. Но иногда бывают казусы.
— Какие?
— Например, я записал баховскую прелюдию в сентябре, а в октябре приехал записывать фугу. За это время в Латвии резко похолодало, и строй органа изменился. Пришлось все переписывать. Такая же история приключилась, когда Домский собор реставрировали и поставили там витражи. Звук изменился совершенно. Но это все преодолимо.
— Что сыграете и какие записи выпустите в ближайшее время?
— У меня выйдут 18 хоралов Баха («Лейпцигские»). Запись будет издана во Франции, но ею также заинтересовалась и наша «Мелодия». А концертная программа, которую я объявил на следующий сезон, включает в себя знаменитые «Гольдберг-вариации» — невероятно виртуозное произведение. Написано оно для клавесина, исполняется на рояле, но гениальный французский органист Жан Гийю, с которым мы дружим 20 лет, сделал переложение для органа и блестяще записал его. А когда-то с «Гольдберг-вариациями» прославился знаменитый Глен Гульд.
— Вы сами любите делать переложения?
— Да, но это в большей степени связано с виолончелью. Например, скрипичные и альтовые сонаты Моцарта, Бетховена или Брамса в виолончельной редакции — это мой вклад. Эти переложения уже активно исполняют.
— В чем проблема переложений, если не считать технических сложностей?
— На скрипке расстояние между струнами меньше, и требуется меньше усилий. Но важно, чтобы интерпретация не казалась механической. Моей техники хватает, чтобы сыграть на виолончели Рондо-каприччиозо Сен-Санса — известнейшее виртуозное произведение, но оно настолько скрипичное, что мне бы и в голову не пришло предлагать это в качестве переложения.
— На сколько лет вперед расписан ваш концертный график?
— Всего на два. А у кого-то это может быть три или четыре года. Цейтнот — часть моей работы, я привык. Если бы все это вдруг исчезло, мне было бы нечего делать. Ведь я больше не преподаю.
— Почему? Ходили слухи, что вас уволили из консерватории.
— Формулировка такая: «не продлил договор». Но я его никогда и не продлевал, он продлевался автоматически, так что это была просто отговорка. Я знаю, кто инспирировал эту ситуацию, но я тяжело болел в то время, и мне это было совершенно не важно. Думаю, я в принципе был неудобной фигурой, поскольку много концертировал, хотя во всем мире отношение прямо противоположное: чем больше профессор концертирует, тем больше к нему уважения. К тому времени у меня оставался только один ученик: помню невероятные дни, когда готовил его к конкурсу Чайковского сутки напролет. Но он быстро сориентировался в ситуации и перешел к другому педагогу... Когда я сегодня играю с ГАСО, вижу, что на втором пульте сидит моя ученица. Когда выступает НФОР Владимира Спивакова, другая моя ученица сидит в виолончельной группе. Когда выхожу на сцену с оркестром Михаила Плетнева, там тоже мой ученик.
— Ваши ученики побеждали в конкурсах?
— Да, но когда конкурсы были еще не девальвированы как явление.
— И в конкурсе Чайковского?
— Нет, ни разу, хотя оба раза я был членом жюри. Может быть, я человек слишком строгих принципов, но я их не продвигал. Они сыграли так, как сыграли, и получили тот результат, который получили.
— Расскажите о своем инструменте.
— У меня итальянская виолончель работы Карло Бергонци. В прошлом ноябре отметили юбилей я и мой инструмент: 25 лет вместе. Я безумно благодарен Госколлекции за то, что имею возможность к нему прикасаться. Конечно, с выездом за рубеж хватает мороки: надо оформлять на инструмент множество бумаг. Но въехать с ним можно в любую страну, кроме США — там, к сожалению, имущество РФ может быть арестовано, поскольку по суду мы должны отдать Америке библиотеку Шнеерсона. А в остальном никаких ограничений.
