Газета День Литературы - Газета День Литературы # 110 (2005 10)
Мент глядит на меня, стесняясь,
Своего, так сказать, труда.
И по городу, улыбаясь,
Я иду — все равно куда.
Все равно-то, оно, конечно.
Все равны у нас — что скрывать.
Круглосуточной "Чебуречной"
Все равно мне не избежать.
Малость водки, бутылка пива.
И, конечно же, чебурек.
И идет по Москве Счастливой
Осчастливленный человек…
***
Нет больше смысла, одни слова.
Тела потеют и сохнут души.
Когда-то здесь был бассейн "Москва",
Куда вплывали, помывшись в душе.
Теперь тут златом прикрыли грязь,
Трясут кадилом у телекамер.
Братва наелась и напилась,
И вышла в город, а город замер.
Молчат подъезды, молчат дома,
Молчат бульвары, молчат проспекты.
Молчит столица, она сама
Нас собирает из гетто в секты.
Из подворотен и катакомб,
Из непрестижных навек кварталов.
На город хлынут потоки бомб,
Сметая мэров и генералов.
Сметая хохот слепых витрин,
Рекламу вечной дороги в мекку.
И нам останется маргарин
На хлеб намазать и кинуть в реку.
***
Жара. Надуваются губки
У птички, у рыбки, у зайки.
Такие короткие юбки,
Такие короткие майки.
На радость галдящей семейке
В деревню, где вишни и груши,
Мужчина в разбитой "копейке"
Везет их огромные туши.
Жена, надрываясь хохочет.
Ребенок вопит, надрываясь.
Мужчина повеситься хочет.
И видеть, спокойно качаясь,
Не грубый оскал душегубки.
А то, что хотел, без утайки:
Такие короткие юбки,
Такие короткие майки.
Анатолий Байбородин УТРОМ НЕБО ПЛАКАЛО, А НОЧЬЮ ВЫПАЛ СНЕГ. Рассказ-притча
Уже бо и секира при корене древа лежит.
Евангелие от Матфея 3, 10
По городу волочился выживший из ума облезлый пес, которого хозяин взашей выпихнул со двора. Нет, вначале он увез его на городскую свалку, где среди пестрого хлама шатались, словно тени из преисподней, тощие одичавшие псы с изможденной сукой — обвисшее, докрасна воспаленное, истерзанное вымя ее тащилось по мусорным холмам. Хозяин вышел из легковой машины и надтреснутым, прерывистым голосом поманил пса; и тот сполз с заднего сиденья, присел подле хозяина, который закурил, брезгливо косясь на свалку. Потом нервно кинул сигарету, растер ее сапогом и, хлопнув дверцей, быстро поехал. Пес, еще ничего не понимающий, заковылял было следом на своих остаревших лапах, но тут же, запыхавшись, высунув красный, парящий язык, остановился и долго смотрел в ту сторону, где пропала машина с хозяином. Пес ничего не мог понять, а чтобы не рвать душу горькими думами, поплелся в город.
Вскоре, отощавший — кожа да кости, измученный, лежал у калитки, возле богатого подворья, которое сторожил весь свой собачий век. Когда хозяин приметил пса, то в сердцах, больше уже не церемонясь, стал гнать его от калитки, кляня старую псину на чем свет стоит. Пес, приникнув к земле, еще полз к хозяину, в котором души не чаял, и даже хотел облизать его пыльные сапоги, виновато и заискивающе глядя в остуженные хозяйские глаза. Но тот прихватил суковатую палку и отогнал пса подальше от калитки, за которой носилась и гремела молодым лаем черная немецкая сука.
Пес, наконец, понял, что, верно и любовно отслужив свой век этим родным для него людям, больше уже не нужен им; а догадавшись об этом, поплелся, не ведая куда и зачем, не чая ни теплой похлебки, ни мягкой подстилки, ни ласки, да и сил не имея думать об этом.
***
По городу шел старик. Шел тихо-тихо, и желтоватое лицо его, усохшее и костистое, светилось покоем. Глаза слезились и водянисто синели — ласковые, но безмолвные и отрешенные. Он вышел из церкви. Трижды перекрестившись, трижды, касаясь перстом оземь, поклонившись крестам и прошептав Иисусову молитву увядшими, синеющими губами, малое время посидел на студеной каменной паперти среди убогих. Но не христарадничал, как обычно. Ныне старик не просил милостыню Христа ради, а лишь посидел, чтобы после заутрени улеглась дрожь в коленях; затем встал, с хрустом разогнул немеющую спину и пошел, томительно шаркая подошвами. И Бог весть, куда он теперь ковылял на своих истомленных, сношенных ногах.
Небо, набухшее мороком, тяжело и сумрачно лежало на крышах каменных домов, и город сжимала пепельная мгла. Хотя уже приступил самый канун Казанской зимней Богородицы, было тепло и грязно, потому что перед заутреней моросил дождь. Но старик помнил, что толковали в его давно уже сгинувшей деревне: ежели на Казанскую небо заплачет, то следом за дождем поспеет и снег.
Осеннюю грязь месили сотни сапог и полусапог, озабоченных и суетливых. Ногастая, похожая на болотную цаплю, долговязая девица выскочила из парикмахерской, сослепу ткнулась в старика, испуганно шарахнулась и оторопела. Но тут же и очнувшись, манерно помахала возле брезгливо сморщенного носа когтистыми пальцами и всунулась в тупорылую заморскую машину. Старик, кажется, хотел ей что-то сказать — ласковое слово уже легонько колыхнуло своим теплым дыханием его опавшие губы, — но не успел и теперь виновато глядел вслед машине, обдавшей его вонючим жаром.
Он шел по городу; авоськи и баулы испуганно обтекали его. Под стариковское линялое пальто поддувал сырой ветер; он же порой зло теребил и вздымал по-младенчески пушистые и насквозь проглядные, инистые волосы, обнажая овраги висков, какие бывают у лошадей, когда они падают в изнеможении.
***
Вот так же осенью сорок первого волочились солдаты, отходя в российскую глубь по грязным и топким разбитым дорогам. Пала в обозе надсаженная лошадь, и молоденький лейтенант, матерками отгоняя от себя жаль, своеручно пристрелил ее; и старик — тогда еще не мужик и уже не парень — глядел на палую лошадь сквозь слезную заволочь, потому что вырос в деревне при конях. Потом нагляделся на смерти; и слезы, пролившись в душу, закаменели в ней, и много нужно было послевоенных дней и молитв, чтобы они растопились и пролились в душу теплым дождем, и там, робкая еще, как вешние травы, народилась любовь.
***
По улице тупо и медленно, сплошным и грозным потоком, словно в атаку, ползли машины; хищно сверкали нездешней, несвычной пестротой, сыто, но жадно урчали; и колыхался над ними тяжкий, угарный гул. Но для старика уже все стихло, и вместо уличного гула из пепельной, миражной бездонности — словно из-под церковного купола, словно с голубых небес, — сухим и теплым ладаном опускались, наплывали покойные, чистые звуки и, похожие на далекий-далекий перезвон колокольный, грели стариковскую душу.
***
Такие же небесные звуки потоком хлынули на них, когда со скрежетом распахнулись ворота немецкого лагеря — прямо в синюю небесность, прямо в церковный купол; и шли они равнодушные к жизни — может, не люди, а светлые тени, оставившие плоть позади, где бездымно темнели печи — редкие зубы в провале старческого рта, черные и голые дерева на пожарище.
***
Старый пес — теперь уже бездомный, бродячий — плелся по городу, припадая на ослабшие, хворые лапы и робко, просительно, с вялой надеждой заглядывая в подворотни староиркутских одряхлевших усадеб. В одной из них, чужеродно выпячиваясь, степенно похаживал дог, под гладкой, лоснящейся кожей которого дыбилась, властно играла упругая злая сила.
И тут, может быть, старому псу привиделось далекое-далекое, гаснущее в сумраке лет, когда он, вот такой же молодой, матерый, но смирный и заласканный детишками, все же оборонил своего хозяина, защитил без всякого клича, рискуя в прыжке угодить на нож. И пес был счастлив редкой удаче — спас хозяина, выказал собачью преданность; и он бы, наверно, захлебнулся в предсмертном восторге, если бы, заслонив хозяина, пал наземь, теряя дыхание и кровь.
