Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Их рассудила история. Эдисон умер в относительном забвении. В смерть Теслы, о которой было объявлено 7 января 1943 года, поверили единицы. Прогрессивная общественность сочла, что похороны на другой день после кончины (и противоречившей его вере кремации после) были инсценировкой, а самого целого и невредимого 86-летнего ученого тайно переправили в Англию для продолжения каких-то сверхсекретных исследований…
КАК ОНИ ТВОРИЛИ
(окончание)
Помните эдисоново: «Гений — это процент вдохновения и 99 процентов пота» (потения — срифмавал кто-то вдогонку)? И если бы, изобретая это определение, Эдисон имел в виду кого-нибудь конкретно, то на наш взгляд этот кто-нибудь — несомненно, БАЛЬЗАК.
Его потрясающая работоспособность давно сделалась притчей во языцех. Как моцартов оптимизм, эйнштейнова скрипка, наполеонова дрожащая икра и, черт бы их подрал, пифагоровы штаны! Оноре явил собой ярчайший пример неиссякаемого творческого подъема и жутчайшей самодисциплины. Он был настоящей ночной пташкой. Спал до полуночи (по другим свидетельствам — заводил свой огромный будильник на два ночи). Поднявшись, купался, облачался в белую мантию доминиканского монаха и извечную черную ермолку, поджаривал несколько ломтиков хлеба и усаживался за любимый маленький столик (таскал его за собой из квартиры в квартиру, то и дело спасая от «катастроф и аукционов») — кофейничать… Он не начинал работы, не выпив 5–7 чашек крепчайшего кофе — варил его всегда сам, на спиртовке, из зерен трех сортов. Подсчитано, что за свою жизнь Бальзак выпил их около 15 тысяч. Кто-то из врачей утверждал, что боготворимый Оноре напиток оказался единственной причиной его преждевременной смерти. В этом смысле автора «Утраченных иллюзий» перепил только Вольтер — тот выдувал до полусотни чашечек в день. Отчаянным кофеманом был и Бах: в честь любимого напитка Иоганн Себастьян сложил даже целую кантату…
После таинства кофепития Оноре запаливал первую свечу и приступал к работе — исключительно лежа в постели, положив бумагу на поднятые колени. В восемь утра слуга вносил завтрак и расшторивал окна. Позавтракав, Бальзак забирался на час в горячую ванну. После нее принимался за чтение свежих корректур. В полдень садился перекусить. При этом — гурман и, в общем-то, обжора — ограничивался яйцом, бутербродом или легким паштетом: только чтобы утолить чувство голода, но не дать прийти сытости, за которой пожалует усталость — та помешает работе…
Далее у биографов нестыковски, но все они сходятся на том, что рабочий день г-на Бальзака заканчивался не раньше четырех-пяти часов пополудни, когда он подымался из-за стола, одевался к обеду и т. д. В десять удалялся спать (у Цвейга: «в восемь»). Многоголосый исследовательский хор уверяет, что данному установленному порядку писатель не изменял никогда. Получается, что на отдых великий романист отпускал себе изо дня в день и год за годом никак не более 2–4 часов. И это не машина?
А вот из писем самого Бальзака: «Встаю в полночь, работаю шестнадцать часов» (это в 1831-м). Или — через пару лет: «Сплю пять часов, от полуночи до полудня работаю над своими композициями, с полудня до четырех исправляю корректуры». И еще через год: «Сплю пять часов, работаю восемнадцать». А в исключительных случаях создатель «Человеческой комедии» не выпускал из рук пера — воронова, он работал только вороновыми перьями — до двадцати пяти часов кряду. Буквально: суток не хватало.
У Цвейга: «он никуда не ездит без рукописи». И больше того: даже в пору влюбленности — а Оноре еще и влюблялся, да как! — «пылая от нетерпения, опьяненный страстью», не забывает о долге и неизменно извещает любимую, что после пяти вечера она «никогда не будет его видеть»…
Но, простите: когда же она должна «видеть его», если до пяти он жжет свечи и марает бумагу? Цвейг не мог напутать. И, влюбленности Бальзака приходились, скорее всего, на его знаменитые «каникулы». А они вроде бы были нечастыми и умещались, как правило, в четыре-пять дней (редко — в виде исключения — неделя-две). После чего его вновь «охватывала лихорадка творчества». Либо к рассказням графике Бальзака следует относиться без фанатизма: да, порой он пахал на износ. Но эта одержимость была лишь частью его уникальной натуры. Готье рассказывал, что Оноре бывал крайне умерен в еде, когда работал, но в минуты отдыха являл окружающим просто феноменальный аппетит. Дальше цитируем Теофиля буква в букву: «Вот меню заказанного им обеда, это самая доподлинная правда, как и всё последующее. И то было меню для него ОДНОГО.
СОТНЯ остендских устриц.
ДЮЖИНА бараньих котлет.
Утенок с брюквой.
Пара жареных куропаток.
Рыба-«соль» по-нормандски.
Не считая закусок и таких прихотей как сласти, фрукты (в частности, дуайенские груши, которых он съел больше ДЮЖИНЫ); и все это орошалось тонкими винами самых знаменитых марок.
Затем последовал кофе с ликерами.
И все было беспощадно уничтожено!
Не осталось ни крошечки, ни косточки!
Окружавшие нас люди были ошеломлены».
Конец цитаты. Как говорится, за что купили… и разве не мог человек, позволивший себе — хотя бы раз в жизни — уплести такой стол, заставлять себя — хотя бы время от времени — пролеживать с пером в руке по 25 и более часов?
Однако было бы непростительной ошибкой полагать, что Бальзак служил этаким конвейером, заваливающим печатный станок потоками пухлых рукописей. Примерно с начала 30-х он трудился над текстами более чем пристрастно: держал по 11–12 (Цвейг настаивает на 15–16) корректур КАЖДОГО листа. Оноре правил и переделывал, переделывал и правил, и правил снова и снова. Верже (издатель) вспоминал: «Между каждыми двумя фразами втискивается новая, между каждыми двумя словами новое слово, так что строка превращается в страницу, страница в главу, а то и в целую четверть, треть тома». Среди типографских рабочих ходила шутка: тот, кому удастся отпечатать больше одной бальзаковской страницы подряд — уже герой труда.
Мечтая «встать во главе европейской литературы» и «задвинуть» на задние полки «Байрона, Скотта, Гете и Гофмана», он рассчитывал прожить хотя бы до шестидесяти и сотворить 140 (варианты: 143 и даже 150) романов. Судьба распорядилась иначе и отвела титану лишь 51 год — ровно столько же, сколько прожил и его чудаковатый отец. План не был выполнен: времени и сил хватило ВСЕГО на 93 (или 95, или 97 — кто ведь как считает) книги.
Умирал первый председатель им же созданного Общества литераторов практически оглохшим и ослепшим. При этом пытался вымолить у доктора хотя бы еще полгода. Поняв, что клянчит напрасно, просил хотя бы шесть дней: «…и я намечу в общих чертах то, что мне оставалось сделать; мои друзья поставят все точки над i… Я вырву все неудавшиеся страницы и отмечу лучшие… Я могу сделать бессмертным созданный мною мир. Я отдохну на седьмой день…» — Бог… Он чувствовал себя богом.
Вместе с Францией уход Оноре оплакивали без малого три тысячи порожденных им персонажей. Прощальную речь над гробом произнес не попавший в список назначенных к задвиганию Гюго…
Одним из первых в ряду достойных последователей трудоголика-Бальзака смело назовем Джека ЛОНДОНА, применительно к которому олешинское «Ни дня без строчки» звучит без натяжки. Не было дня, чтобы он не просиживал за машинкой (либо книгами, либо за машинкой и книгами) по шестнадцати часов. А чувствуя, что дюжит, работал по девятнадцать часов в сутки. Ежедневно. Все семь дней в неделю. Из этого режима его могла выбить лишь тяжелая болезнь (как, например, во время кругосветки на «Снарке»).
Разумеется, такая самоотверженность — как и в случае Бальзака — была прежде прочего результатом полунищего детства. В борьбе за лишнюю пару долларов (читай — за физическое выживание — свое и семьи) прошли отрочество, юность и половина молодости Джека (тогда еще Джона). И получив за первый рассказ сорок долларов, он понял, что отыскал-таки золотую жилу. Но кто-кто, а этот старатель слишком хорошо знал: обогащает не сама жила, а воля добытчика намыть из нее побольше драгоценного песку. И он изобрел знаменитое правило «тысячи строк» и приговорил себя к его пожизненному исполнению: «Я мерно двигаю свой роман по тысяче строк в день, и нарушить мой график может разве что трубный глас, зовущий на страшный суд».
И жила, день за днем кропотливо разрабатываемая Лондоном, дала ему всё, о чем только мог мечтать полуголодный мальчишка — завидное богатство, мировую известность, возможность заниматься лишь тем, чего хочет.
Рассуждения о пирровой победе писателя над своим прошлым — тема особая и весьма щекотливая. Так или иначе, за минуту до смерти у него было всё. Не было только сына, о котором Джек мечтал всю жизнь…
В борьбе за место под солнцем родился и сказочник АНДЕРСЕН. То есть, писал-то он с детства, но к литературе это никакого отношения не имело — Ханс элементарно графоманил. В 17 ему посчастливилось издать сборничек под названием «Юношеские пробы». Еще через семь лет его пьеса «Любовь на башне Святого Николая, или Что скажет партер» была даже поставлена, и не где-нибудь — на сцене Датского Королевского театра. А сказки — сказки появились лишь после пары романов, практически не оставивших следа. Ряд исследователей дивились плодовитости Андерсена: когда этот непоседа вообще успевал творить — с учетом-то его бесконечных разъездов и вечных недомоганий? Да очень просто: жизнь Андерсена-писателя представляла собой сплошную череду вдохновений и упадков. Всякий новый замысел «появлялся у него в голове» лишь вослед «нервности и беспокойству», и тогда он лихорадочно хватался за перо и моментально облачал идею в идеальную форму.
