Дмитрий Мережковский - Россия и большевизм

Выньте из Церкви эту правду о. Орлова, — то, за что сердце его горит такой поедающей ревностью, — и что останется от христианства, кроме буддийской, толстовской, теософской меледы, может быть, и добродетельной, но такой скучной и вялой, что любой в кожаной куртке, «антихристик» смахнет ее одним движением ладони, как смахивают сор со стола?

Две разделяющие правды в Церкви, земная и небесная, — вот где начинается черта всех разделений — не на светлой и шумной поверхности вод — в политике, а в их темной и тихой глубине — в религии. Стоит только заглянуть в Россию, чтобы понять: быть или не быть христианству, значит, быть или не быть России.

— «Вы за что? По какому делу».

— «Я христианин… Мы не контрреволюционеры, мы контрматериалисты… Мы ни белые, ни красные, мы синие — Христовы»…

«Вечером, после проверки, когда каторга спала, я, забравшись в угол нар, сидел с ним и его приятелями в темноте, зловонном, страшном соловецком бараке. Все это была молодежь, — настоящая, здоровая, сильная, крепкая духом и телом, самая новая молодежь России.

— Кто мы? — говорил один из них. — Мы просто христиане, христиане до конца… Мы нашли учение Христа… Мы не одни, нас много в России… Все вы, русские, ты, молодежь, ты, эмиграция, услышьте зов России — объединитесь под учением Христа!»

Это из книги Ю. Безносова «Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков», книги литературно-ничтожной, но документально одной из замечательнейших русских книг последнего времени. Это как бы даже и не книга, а вырванный из жизни кусок, — из тамошней, загробной жизни. Главное впечатление не от того, что в книге написано, а от того, кто писал, — почти неземная простота и ужас; бывшее человеческое, а теперь полузвериное, голое, дикое, «шерстью обросшее» сердце. Этот человек, ненавидящий большевиков до конца, до религии, — сам большевик наизнанку, белый, сделавшийся красным, потому что с него содрали кожу.

«Я христианин», говорит он, но что такое христианство, не знает. И те, кто с ним, — «ни белые, ни красные, а синие, Христовы», тоже этого не знают; не умеют даже отличить христианство от духоборчества, толстовства, и от самого коммунизма; все еще надеются, что «антихристы» покаются, «поймут и повернут ко Христу». Многого, впрочем, от этих людей и требовать нельзя. Мы даже понять не можем, как они живут и дышат: так люди, плывущие по морю, не могут понять, как живут на самом дне моря слепые рыбы, — слепые, потому что в вечной тьме не нужно глаз.

Эти христиане до Христа — что-то вроде пушкинских Галубов, или тертуллиановых «душ, родившихся христианками», или дикарей-людоедов, только что съевших своего миссионера и вдруг во Христа поверивших. Но когда они говорят: «Мы Христовы», и за это гниют в страшном соловецком бараке, им надо верить; надо верить и тому, что с ними Россия.

«Мы призываем к объединению всех сил, борющихся с большевиками… Наша политическая платформа выработана в полном соответствии с молодыми голосами, звучавшими нам из России», — говорит Мельгунов. «Все вы, русские, ты, эмиграция, услышьте зов России: объединитесь под учением Христа!» Слышит ли Мельгунов этот голос? Он делает великое, благородное и даже святое, христианское дело; но сердце его к христианству не лежит. Было бы жестоко и глупо осуждать его за это, но понятно, почему ему так «скучно повторять одно и тоже», звать к единому фронту так пламенно и бесполезно. Если бы он услышал тот христианский зов из России, то, может быть, и его собственный зов прозвучал бы иначе.

«Пусть каждый скажет: „Я христианин“, затем: „Я русский“, и уж потом, совсем потом: „Я монархист, республиканец!“» Это говорят те же «синие, — Христовы». Что это значит? Значит: воля к России «национальной», как сила объединяющая фронт, недостаточна. Общее зло сильнее частного добра: интернационал сильнее нации. Только Россия не победит уничтожающей ее «всемирности»; только русские, мы разъединены, но соединимся, христиане-русские.

Спят живые, мертвые бодрствуют; молчат живые, мертвые кричат; в мире живые, мертвые ссорятся. Пока это будет, — не будет «единого фронта». Скоро ли это кончится? Может быть, и не скоро, но сразу и одинаково, как там в России, так и здесь, в эмиграции. Что-то блеснет в умах и в сердцах, как молния, и русские люди поймут, что быть или не быть христианству, значит быть или не быть России.

Только тогда проходящая между сердцами черта разделения войдет в сердца, пронзит и нанижет их, как ожерельная нить — жемчуга; только тогда черта между нами кровавая сделается связью кровною. И живые сомкнутся в «единый фронт». Может быть, их будет очень мало, но живые победят мертвых.

КОТОРЫЙ ЖЕ ИЗ ВАС?

Иудаизм и христианство[30]

Иисус, Иагве, — Который же из Вас?

Антисемитизм и христианство — вечный вопрос, неразрешимый в плоскости, где он почти всегда решается, — национально или даже интернационально-политической, — разрешимый только в плоскости религиозной, где он и возник.

Четверть века назад он был поставлен в Религиозно-Философском Обществе В. В. Розановым, и вот снова ставится в «Зеленой лампе» им же, его посмертной книгой, как бы загробным голосом: «Апокалипсис наших дней». Ставился до «Апокалипсиса» тогда, и вот опять ставится уже в «Апокалипсисе». Шепотом предвещались голоса громов будущих; шепотом повторяются голоса бывших громов, а может быть, и новых будущих. Худо было тогда, что мы их не услышали; как бы не было хуже, если мы опять не услышим.

Кажется, нигде никогда не ставился этот вопрос с такою режущей остротою, как сейчас, на теле России. Быть или не быть христианству, значит ли это: быть иудейству или христианству? «Иисус, Иагве, — который же из Вас?», как в предсмертной тоске вопиял Розанов.

О, конечно, это не только русский вопрос наших дней, но и всемирный, вечный! Пусть искаженно, превратно — все же глубоко отражается он в решающей судьбе человечества, борьбе двух племен, двух кровей, семитской и арийской. Вечно и всемирно действует между ними закон религиозной полярности — притяжения-отталкивания, вражды-влюбленности.

Их съединенье, сочетанье,И роковое их слиянье,И поединок роковой

наполняют историю и, наконец, заостряются в этом последнем вопросе-вопле: «Который же из Вас?»

Чистый ариец гениален в искусстве, науке, философии, политике — во всем, только не в религии. Дикие цветы фольклора, многобожия национального, вянущие от одного прикосновения всемирной культуры, — вот все, что создает он, в лучшем случае, а в худшем — мировую религию без Бога — антирелигию — буддизм.

Чистый семит гениален в религии: он, можно сказать, только и делает в истории, что создает религии; в худшем случае — в Египте, Вавилоне, Ханаане, — рождает богов, в лучшем, — в Израиле, — Бога. Знать и сомневаться учит людей ариец; верить и молиться — семит. У того в крови — атеизм; у этого — религия. Тот — богоубийца; этот — богоотец.

Чтобы родить Бога, мужеству арийскому нужна семитская женственность; чтобы религиозно поднять арийское тесто, нужны семитские дрожжи; чтобы зажечь сухолесье арийское, нужен семитский огонь.

В меньшей степени нуждается семит в арийце, — только для того, чтобы пожать и собрать в житницы его пустынную религиозную жатву (семит — вечный пустынник), расточить его небесное сокровище — созерцание внутреннее — во внешнем действии. Но за главным, вечным, Божьим, — хлебом жизни, не семиты протягивают руку к арийцам, как нищие, а эти к ним. Холоден был бы наш арийский дом без очага семитского; обледенела бы наша арийская земля — культура — без семитского солнца — религии.

Лучшее, что есть доныне в мире, чем все еще мир живет и, надо надеяться, будет жить до конца, — христианство, — цвет и плод этой семито-арийской полярности-влюбленности. Мир победившая воля: «Да приидет царствие Твое», — родилась в первых иудео-христианских общинах, от Петра и Иоанна до Павла. Но это лишь точка, молния, миг. Сын для дщери Израиля — только Возлюбленный, а Супруг — Отец. К Отцу от Сына вернулась она, но не могла простить своему «Обольстителю» (так назван Иисус Назарей в Талмуде). И ненавистью кончилась любовь, краткий союз — вечной разлукой. Но след любви остался в мире, тень любви — христианство, и по одной этой тени, можно судить, чем была любовь.

Тайну иудео-христианской полярности, кажется, понял, как никто из христиан, никто из иудеев, Розанов; он понял святую и страшную тайну Израиля — имманентно-трансцендентный пол, человеческий пол в Боге: «Sexus и Deus» (Бог и Пол), как бы «двое малюток в одной люльке» (Розанов В. В мире неясного и нерешенного. С. 124): «Я (Бог) проходил мимо тебя (дщери Израиля), и вот, это было время твое, время любви… Ты достигла превосходной красоты; поднялись груди, и волосы у тебя выросли. И простер я воскрылия риз Моих на тебя… и покрыл наготу твою… и ты стала Моею» (Иез. 16, 7–8). Это значит: «Бог Израиля — Супруг Израиля». — «Аз есмь огнь поядающий — Бог ревнующий» (Втор. 4, 24). «Огнь ревности чистосупружеской есть в то же время огнь религиозной ревности Бога Израильского ко всем иным богам» (Розанов В. Из восточных мотивов. С. 62). Это значит: тайна Израиля — тайна обрезания — Богосупружество.