Юрий Петухов - Тайны древних русов
Итак, германцы отпадают. Их народы не сохранили архаичных представлений, и любой поиск в их краях заводит в тупик.
Двигаемся дальше на восток. И тут же натыкаемся на парочку чуть ли не близнецов — на литовского Велинаса и латышского Велняса.
В обоих чувствуется жизненность, исконность: меньше фантастических, пышных описаний и подробностей частного характера, меньше благоприобретённых змеиных и драконовых черт, которые явно вторичны, зато чувствуется близость к природе.
Сами Велняс и Велинас напоминают лесных чертей — с рогами и копытами, которые воруют всё тех же коров и быков, меняют внешность, оборачиваясь камнем, деревом, человеком, зверем, драконом — последний мотив постоянен, он не исчезает совсем, но при погружении в глубины времени тускнеет.
Черти-велинасы вовсю запруживают реки, преграждая водам путь. Правда, до Вритры им ещё далековато, не тот масштаб. И разумеется, они самым непосредственным образом связаны с подземным миром, царством мёртвых.
А сходны велинасы-велнясы по простой причине — у них один предок, персонаж балтийской мифологии Велс — бог загробного мира. Балты приносили жертвы этому богу-пастуху, который пас души покойников на «Велсовых пастбищах». На литовском языке слово «веле» обозначает «душа». Бог повелевал душами в своём царстве, за это его чтили живые. Но, скорее всего, обозначение души покойника в литовском языке вторично, это производное от божества, которому отведено значительное место в мифологии и жизни, вплоть до посвящения ему месяца — октября, называемого «велю мате».
Но здесь уже чётко проглядывают загробные «пастбища» и индоевропейский корень *uel. Сам образ даст представление о загробном мире как о богатых, тучных лугах. И на этом моменте мы немного задержимся.
Все слышали про знаменитые парижские Елисейские поля, кто-то, наверное, и бывал на них. Но не всякий знает, что они получили своё название от многократно менявшихся при переходе от народа к народу «Велсовых или Влесовых пастбищ». Из наиболее ранних и засвидетельствованных в письменных источниках «лугов-пастбищ» мы знаем: хеттское «веллу». Тохарское «А валу» и лувийское «улант» означают «мёртвый». О скандинаво-германских, балтских и других параллелях мы уже говорили.
Одно из самых близких к изначальному слову-обозначению, а может быть, и самое близкое — это русское «воля». Сейчас мало кто знает его первичное значение, но «воля» — это именно «Влесово пастбище», это образ тучного и обширного луга, на котором пасутся кони и который, как повествуют русские сказки, оборачивается кровавым кладбищем. Подробнее пишет об этом известный лингвист В. Н. Топоров в статье «Заметки по похоронной обрядности», напечатанной в «Балто-славянских исследованиях за 1985 г.» (издательство «Наука», 1987).
С тем же корнем и с тем же образом связано и понятие богатства — собственности — власти. Это непременные атрибуты как самого загробного мира, так и его властителя. И отсюда такие сходные русские слова, как «власть», «волость». Более того, существуют, как пишет В. Н. Топоров, диалектные выражения: «волосить» — «властвовать», «волос» — «власть», «велес» — «повелитель». И не только в русском языке. Тохарское «А вал» означает «повелитель, государь». С этим же корнем связаны и такие слова, как «великий», «велеть», «повелевать».
Мы снова замечаем, что зачастую в одном слове, в одном корне совмещены два или даже несколько понятий. Но главное, что они, понятия эти, каким-то образом свиваются друг с другом, переходят на какой-то грани одно в другое. Вспомните значения корней «бел−, бол−». В них и «величина, крупность, величие», и «холм, гора», и «нечто большое, раздувающееся, страшное, блестящее», живущее в этом холме, а точнее, в пещере, которая находится в холме, или в норе, или в берлоге — короче, в каком-то, если можно так выразиться, переходном месте между миром живых и преисподней.
Древнему человеку этот «вход в загробный мир» представлялся, по всей видимости, достаточно чётко. И это не просто «нора», ведущая в подземную страну и имеющая аналогичное значение и в древнеиндийском «нарака», и в тохарском «наре», и во множестве других индоевропейских слов с корнем «нор−, нер−». Это не лаз, не отверстие, не дыра, а главные ворота в преисподнюю. И охраняет их грозный и неумолимый страж — наше искомое «чудовище», которое по совместительству и главный пастух на своих «лугах», и вообще «властелин, властитель» мира мёртвых, подлинный «волос-володетель» загробных душ.
И тут во всём, казалось бы, подходит нам балтский Велс, по всем статьям годится он на роль «чудовища», и можно было бы остановиться на нём. Но нет в этом угрюмом божестве первобытности, не ощущается в преданиях о нём дыхания каменного века! Лишь один мотив проглядывает в балтийской мифологии и, в частности, в теме Велса, — это поверье о «мёртвой кости», о древнейшем охотничьем обряде сжигания костей животных в дни поминовения покойников.
Обычай этот характерен и для предков литовцев, и для славян, и для хеттов, обосновавшихся четыре тысячелетия назад вдали от прародины, но называвших жертвенные кости также «веллас хастаи». И у всех «мёртвая кость» связана самым непосредственным образом с подземным божеством. Даже зовётся она так, что на слух не требуется перевода, и русское ухо расслышит вполне явственно: «Велесова кость».
Вот теперь мы добрались до того, чья древность не поддаётся измерению, до того первобытно-дремучего божества-чудища, которого даже великий князь Владимир не рискнул поставить в один ряд с русскими языческими богами в своём Пантеоне, украшавшем Киев до знаменательного 988 года. До того, чей идол стоял внизу, на Подоле, как и положено идолу владыки подземного мира. Речь, разумеется, идёт о седом и загадочном Велесе-Волосе. В родственности Велса, Валы и Велеса-Волоса сомнений у исследователей нет — это факт установленный.
Велес — «скотий бог», покровитель домашних животных, хранитель богатств. Причём это лишь его отдельные и не самые ранние функции. Но всё равно может возникнуть вопрос: почему же «злой бог», «чудище» стал покровителем? Здесь в нас говорит впитанное с молоком матерей христианское мировоззрение, с которым не смогли справиться даже «воинствующие безбожники», несмотря на то что применяли все доступные им меры, вплоть до физического уничтожения десятков миллионов носителей такового мировоззрения. Христианские начала и мораль остались в нас. Мы сразу отвергаем силы зла, не приемлем их ни под каким видом, как бы ни были они могущественны.
Но у славян-язычников не было деления на «чистых» и «нечистых» — эти два противоположных начала в их сознании сливались в одну сверхъестественную силу, наполнявшую собой всю видимую и невидимую вселенную. Со страхом наблюдая за борьбой, которую вели между собой божества, и поддерживая всей душой и сердцем добрые, светлые начала, язычники пытались задобрить обе стороны, заручиться покровительством и тех и других. «Сила» и «власть» «володетеля» «пастбищ» невольно внушали почтение к нему. Но это почитание и задабривание «злого божества» ни в коей мере не было похоже на зародившиеся во времена античности и развившиеся в средневековье культы Злого духа и Сатаны.
Повальное увлечение «сатанизмом» в наше время вызвано отчасти романтизацией самого образа и неверием в победу добрых сил. Явление, прямо скажем, для России и славянства в целом совершенно чуждое, здесь мы должны полностью признать эффект привнесения.
Уважая в какой-то мере «силы зла», считаясь с ними как с реальным явлением (ураганы, наводнения, моры, засухи), славяне никогда не отрицали «сил добра», всячески подчёркивая их первичность — отсюда и особый нравственный подход, отсюда и резкая дуалистичность. Поклонение дьяволу как таковому могло тысячу, две тысячи лет назад и ранее упрочиться где угодно. Но оно отрицалось с ходу в местах проживания славянских народов.
Исключением здесь, пожалуй, является лишь наше время — «сатанизм» успешно внедряется в сознание. Причин тому множество, и прежде всего полное разрушение русского и славянского культурного слоя в нашей стране и последующее массированное вторжение американизированной псевдокультуры с её культом силы и дьявола.
Но мы ведём речь о тех временах, когда ни самой Америки, ни «американизма», ни «сатанизма» в местах расселения славянства не было и быть не могло. И здесь мы видим одну характерную деталь: славяне и три, и четыре тысячи лет назад, как и в более поздние времена, старались не возводить в степень отрицательные свойства Злого духа, а наоборот — где только можно, очеловечить его, как бы прикрепить к дому, полю, бане, лесной сторожке и т. д., то есть выделить в этом «злом духе» какие-то добрые и полезные качества, а затем, используя их, приноравливая их по-своему к своим надобностям, приручить этого «злого духа». Конечно, о полном согласии и любви не могло быть и речи, но всё же элементы такого «приручения» налицо.
